Лев Николаевич Толстой — странный человек для сегодняшней России… Нет, скорее, не понятый большинством, поддерживающее сегодняшнюю военную риторику. Да, Толстого, чтят, цитируют, помещают на школьные доски, но делают это так, будто прикрывают его стеклянным куполом. Толстой вроде есть — бесспорно, но его не слышно! Его слова знают, но их смысла либо боятся, либо искажают. Толстой — классик, но не учитель. Памятник, но не совесть. И всё же если бы сегодня он пришёл в класс, вошёл в аудиторию, стал за кафедру — Россия была бы вынуждена увидеть того Толстого, которого нынче прячут. Того, кто называл войну убийством. Того, кто требовал от человека не подчинения, а пробуждения. Того, кто признавал лишь один закон — закон внутренней правды.
Как бы Толстой преподавал сам себя сегодня
Запрещённый Толстой
Или: Как бы Толстой преподавал сам себя сегодня
Лев Николаевич Толстой — странный человек для сегодняшней России… Нет, скорее, не понятый большинством, поддерживающее сегодняшнюю военную риторику. Да, Толстого, чтят, цитируют, помещают на школьные доски, но делают это так, будто прикрывают его стеклянным куполом. Толстой вроде есть — бесспорно, но его не слышно! Его слова знают, но их смысла либо боятся, либо искажают. Толстой — классик, но не учитель. Памятник, но не совесть. И всё же если бы сегодня он пришёл в класс, вошёл в аудиторию, стал за кафедру — Россия была бы вынуждена увидеть того Толстого, которого нынче прячут. Того, кто называл войну убийством. Того, кто требовал от человека не подчинения, а пробуждения. Того, кто признавал лишь один закон — закон внутренней правды.
«Не убий!»
Если бы Толстой преподавал сам себя сегодня, он начал бы не с «Войны и мира» и не с эпопеи о духе России. Он бы подошёл к доске и написал мелом всего два слова: «Не убий». Затем повернулся бы к классу и сказал бы: «Это не заповедь — это основание жизни. Как фундамент дома. Если человек нарушает его, он не может построить ничего: ни страны, ни семьи, ни собственной души». Ученики, привыкшие к патриотической риторике, к словам о «великой победе», о «силе оружия», переглянулись бы. Толстому бы резали слух сегодняшние школьные учебники, где война подаётся как подвиг, а смерть — как доблесть. Он бы спросил: «Почему вы называете убийство подвигом? Потому что вам так сказали? Или потому что вы не хотите думать?» Несколько человек опустили бы глаза. Несколько — сжали бы губы в недовольстве. Несколько — услышали бы впервые.
«Если мысль опасна — опасен тот, кто боится мыслить».
В другой раз он бы прочитал в классе свою знаменитую фразу: «Государства существуют для того, чтобы одни люди могли пользоваться плодами труда других». На следующий день директора школы вызвали бы. На третий — Толстого попросили бы не трогать политические темы. На четвёртый — сообщили бы, что родители жалуются: дети приходят домой и спрашивают, зачем государство требует их любви, почему патриотизм нужен власти, а не человеку. Толстой бы мягко улыбнулся и сказал бы директору: «Если мысль опасна — опасен тот, кто боится мыслить».
Толстой — иноагент
Он преподавал бы не литературу, а нравственную трезвость. Он бы поставил на стол книгу «Царство Божие внутри вас» и сказал бы: «Здесь — больше правды, чем во всех учебниках истории». Он говорил бы о ненасилии как о духовной силе, как о высшем мужестве. Его выгнали бы за это через неделю. Его назвали бы «иностранным агентом», «пропагандистом», «разлагающим молодёжь». Но из класса, где он преподавал, выходили бы другие люди — не жестокие, не послушные, а пробуждённые. Он бы разрушал стены, которые система строила годами: стены страха, стены равнодушия, стены лозунгов, принимаемых как мысли. Его спрашивали бы: «Лев Николаевич, как жить? Как понять, что правильно?» Он бы отвечал так же просто, как писал всю жизнь: «Правильно то, что увеличивает жизнь. Неправильно то, что уменьшает её».
Действуй по совести!
Если бы Толстой преподавал сам себя сегодня, он бы не читал лекций. Он бы не открывал журнал. Он бы пошёл по рядам, посмотрел каждому в глаза и спросил: «Ты можешь сегодня отказаться от ненависти? Ты можешь сегодня не оправдать зло? Ты можешь поступать так, как подсказывает совесть, а не телевизор? Тогда ты уже свободен». И эта свобода была бы страшнее для власти, чем любая оппозиция. Потому что она — внутренняя. Её невозможно запретить.
Запрещённый Толстой
Запрещённый Толстой — это Толстой, который говорит вслух то, что сейчас запрещено даже думать. Толстой, который говорит, что патриотизм — разновидность одурманивания. Толстой, который утверждает, что государство — форма организованного насилия. Толстой, который пишет, что истинный христианин не может поддерживать войну. Такой Толстой несовместим с нынешней идеологией. Такой Толстой — как свеча в пороховой бочке.
Толстой — нравственная революция
И именно поэтому его прячут. Прячут под словом «классик». Прячут под словом «гений». Прячут под тысячами страниц анализа, филологии, литературоведческих терминов. Чтобы забыть главное: Толстой — не художественный стиль. Он — нравственная революция.
Истина — в сердце
Если бы он преподавал себя сегодня, он бы сделал одно: вернул бы людям способность слышать себя. Он бы сказал: «Не надо искать истину в учителях, в книгах, во мне. Истина — в сердце. Но чтобы услышать её, нужно перестать жить в страхе». И те, кто услышал бы его, почувствовали бы, что внутри них распрямляется позвоночник, поднимается взгляд, исчезает необходимость поклоняться власти, как идолу. А к этому государство не готово.
Совесть — это внутренняя свобода
Поэтому современная Россия не может позволить Толстому преподавать Толстого. Потому что настоящий Толстой делает главное: он возвращает человеку совесть. А совесть — это не просто внутренний закон. Это внутренняя свобода. А свободы сегодня боятся сильнее всего.
14 
