Бесплатные Аудиокниги от автора "Чехов Антон" на Audiobukva.ru, страница 49

Едва был окончен «Дом с мезонином», рассказ, направленный против теории «малых дел», как Чехов принимается за произведение, в котором изображает трагедию человека, пытавшегося претворить в жизнь толстовские идеи. Из письма к Чехову редактора журнала «Нива» А. А. Тихонова (от 25 марта 1896 г.) известно, что начата повесть в феврале 1896 г. 27 апреля писатель извещает Тихонова: «…рассказ, который я пишу для «Нивы», уже подваливает к концу второго листа… сюжет из жизни провинциальной интеллигенции». 16 июня отправляет часть рукописи в журнал: «…посылаю Вам заказной бандеролью свою повесть. Это не половина, а лишь первая треть. Что успел переписать, то и посылаю… Придется исправлять во многом, ибо это еще не повесть, а лишь грубо сколоченный сруб, который я буду штукатурить и красить, когда окончу здание». И только ко 2 августа повесть была закончена.

Беспокоило писателя заглавие повести: «Я телеграфировал Вам название повести: «Моя жизнь». Но это название кажется мне отвратительным, особенно слово «моя». Не лучше ли будет «В девяностых годах»? Это в первый раз в жизни я испытываю такое затруднение с названием» (А. А. Тихонову, 13 сентября). Отвечая 19 сентября Чехову, Тихонов просил его оставить заголовок «Моя жизнь»: «Не знаю, почему Вам так не нравится название «Моя жизнь». Мне оно понравилось своей простотой. Оно, правда, не дает точного представления о содержании повести, но удивительно хорошо гармонирует с ее тоном, со стилем, которым она написана. Напротив, «В 90-х годах» мне кажется претенциозным и более подходящим для исторической повести». Чехов согласился: «Если название «Моя жизнь» нравится Вам, то пусть оно и остается» (24 сентября).

В повести отразились многие таганрогские впечатления Чехова. Как вспоминает его земляк, П. Сурожский («Приазовский край», 1914, № 172), в описании города и в характеристике общества воссоздан именно Таганрог. М. П. Чехов, припоминая «строгость семейного режима» в их детстве, утверждает, что «этот режим все-таки оставил в душе Антона Павловича неприятный след и в его повести «Моя жизнь» есть много автобиографических черт». Кроме того, слова Редьки «Как это он ловко все пригнал!» были произнесены когда-то дядей А. П. Чехова, М. Е. Чеховым, об авторе фарса «Маменькин сынок». Образы Карповны и Прокофия во многом списаны с тетушки Федосьи Яковлевны и «некоего мясника Прокофия Алексеевича», которому действительно принадлежит фраза: «Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни буду вас питать на старости лет в юдоли, а когда помрете, на свой счет похороню…» Однако наказан розгами был не он, а купец Китаев из Нижнего Новгорода, в самом деле говоривший во время холеры против докторов («А. Чехов и сюжеты», с. 12–23). Прототипом главного героя повести, как считал Л. Н. Толстой, «послужил небезызвестный опрощенец князь В. В. Вяземский, вызвавший когда-то целый шум в печати» («Чехов в восп.», с. 368).

Сразу после появления повести в журнале писатель И. Л. Леонтьев-Щеглов писал Чехову: «Благодарю Вас много, много, в качестве читателя «Нивы» за Ваш превосходный (со всех сторон) рассказ «Моя жизнь». Вот она, г-жа литература, в ее настоящем виде!» (1 января 1897 г.) 13 декабря отозвался И. Е. Репин: «Моя жизнь» — вот что тронуло меня и произвело глубокое впечатление. Какая простота, сила, неожиданность; этот серый обыденный тон, это прозаическое миросозерцание являются в таком новом увлекательном освещении; так близка душе делается вся эта история! Действующие лица становятся родными, и их жаль до слез. И как это ново! Как оригинально! А какой язык!..» (И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям, с. 141). Очень высоко ценил повесть М. Горький. «Вчера я прочитал «Мою жизнь». — Роскошь!» — пишет он Е. П. Пешковой 22 марта 1899 г. А в 1925 г., говоря о «гигантской политической роли» русской литературы, среди произведений, служивших этой цели, называет и «Мою жизнь» («Горький и Чехов», с. 169).

Образ сада в рассказе «Чёрный монах» А.П.Чехова: диалог с символистами ХIХ век

Образ уходящей в прошлое дворянской усадьбы в 1890-1900-е, как известно, был очень популярен в творчестве и писателей (И.А. Бунин «Антоновские яблоки» (1900), З.Н. Гиппиус «Богиня» (1893), «Кабан» (ок.1902), А.П. Чехов «Вишнёвый сад» (1903) и др.), и художников (В. Максимов, В. Борисов Мусатов и др.). Напрямую с этой темой связан и образ сада как непременная составляющая русской дворянской усадьбы. Их постигла общая судьба, как показал Н.А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:

Разобран по кирпичику
Красивый дом помещичий,
И аккуратно сложены
В колонны кирпичи!
Обширный сад помещичий,
Столетьями взлелеянный,
Под топором крестьянина
Весь лег, — мужик любуется,
Как много вышло дров!
Черства душа крестьянина,
Подумает ли он,
Что дуб, сейчас им сваленный,
Мой дед рукою собственной
Когда-то насадил?

Об образе сада в пьесе «Вишнёвый сад» А.П. Чехова было написано много работ. С первых дней появления пьесы и по настоящее время исследователи предпринимают попытки разгадать этот чеховский образ, видя в вишнёвом саде то оксюморон (все равно, что «сапоги всмятку» у Чернышевского, – иронизировал И.А. Бунин), то образ России, мира… Образ сада как художественный символ у Чехова вызвал интерес и у российских, и у зарубежных исследователей – в Англии, Италии, Венгрии.
Пьеса «Вишнёвый сад» привлекла особое внимание к этому образу-символу в творчестве А.П. Чехова, но все же не так много работ посвящено его бытованию в прозе писателя. Обзорная статья «Образ сада в прозе А.П. Чехова», кратко описывающая функции образа сада в рассказах А.П. Чехова, написана молодым исследователем Е.Е. Ильиной. Об образе сада в рассказе «Чёрный монах» была опубликована методическая статья в журнале «Литература в школе», но в ней больше внимания уделено не филологическому исследованию, а вопросу изучения этого произведения в старшей школе. Итак, мы выяснили, что тема остаётся открытой и до конца не изученной, но при этом вызывает большой интерес и в российском, и зарубежном литературоведении. Обратимся к подробному анализу образа сада в рассказе А.П. Чехова «Чёрный монах».
В «Чёрном монахе» А.П. Чехова место действия – сад и дом: «Дом у Песоцкого был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки…».
В финале рассказа Коврин умирает, а Татьяна остаётся одна с огромным домом и с садом. Из её письма: «Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие <…>». Можно думать, что на картине В. Борисова-Мусатова «Призраки» (1903) – Таня, «бледная, слабая, несчастная Таня», оставшаяся одна.

В. Борисов-Мусатов «Призраки» (1903)

Картину и рассказ роднит ещё один образ – призрак, видение: Черный монах – в рассказе, у В. Борисова-Мусатова призрак – это и дом, и хрупкая девушка, и кто-то, уже ушедший из картины, только край плаща или платья мелькает слева. Герои картины идут от дома по парку, но получается, что они словно уходят из самой картины. Символично. С символистами В. Борисова-Мусатова роднит ещё и образ двоемирия: мир, изображённый на картине, совмещает в себе прошлое и настоящее, мир реальный и мир невидимый, тот, куда уходят две дамы.

Чехов следил за творчеством декадентов, символистов. Иронизировал: «Сперва их будут бранить и мало читать, потом перестанут бранить, начнут читать и морщиться. А затем уже станут читать, хвалить и даже восторгаться. А мы к тому времени насмарку и даже гонорары нам понизят». Эти слова Антона Павтовича записал Бранцевич, вспоминая один из разговоров в 1888 году.
В середине 90-х символистов уже читали и морщились, чеховскую «Чайку» обвиняли в символизме (само название – как предполагает А. Кузичева – было подсказано К. Бальмонтом, который подарил писателю книгу своих стихов, где было стихотворение «Чайка»: «Чайка, серая чайка с печальными криками носится над пучиной морской…»).
Чехов писал в 1894 году «Чёрного монаха», будучи в диалоге с популярными тогда символистами, с их увлечённостью мистикой, всем потусторонним, роковым… Но у Чехова нет иронии в рассказе (в письмах, говоря о символистах и декадентах, он всегда иронизировал) – в рассказе не ирония, а трагедия.

Один из главных образов рассказа Чехова – сад. Каждый из героев раскрывается через отношение к саду; жизнь всего дома Песоцких – Егора Семёновича и Тани, их гостей, рабочих – это жизнь садоводов. Сад – кормилец дома, любовь и страсть Егора Семёновича, неизбежное будущее Татьяны, детство Коврина…

Сад как художественный, символический образ часто ассоциируется с раем, то есть это образ библейский, связанный с рождением первого человека, искушением, грехопадением, с наказанием… Ставя вопросы о судьбе человечества, постигая переломную эпоху конца ХIХ – начала ХХ веков, писатели и художники вспоминают об образе сада, при этом актуализируется образ Эдема, как утраченного рая для человека. По поводу символа сада-Эдема в творчестве А.П. Чехова Е.Е. Ильина справедливо замечает: «Как и библейский Эдем, который, с одной стороны, является раем на Земле, а с другой – местом, где совершается первое преступление в истории человечества, так и сад у Чехова выступает в двух ипостасях: сад – как одна из разновидностей рая; сад – как место преступления».

Образ сада у З.Н. Гиппиус напоминает Эдем после грехопадения: запустение, вместо цветов – кактусы, подобные змеям… Пожалуй, можно сравнить эти сады с картинами Иеронима Босха (например, «Сад земных наслаждений»): «Из кадок шли корчась, коробясь, виясь по песку или торча вверх, мясистые члены бесконечных кактусов. <…> На них сидели громадные бородавки с волосиками. Другие крутили свои отростки вниз, и они, как толстые змеи, сплетались и свивались на земле <…>». Сад из рассказа З.Н. Гиппиус «Кабан» напоминает змеиное логово.
Часть большого сада Песоцкого в «Чёрном монахе» перекликается с этим образом осквернённого сада-рая: «То, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив – цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством. Попадались тут и красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжовник или смородину. Но что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди с тачками, мотыками, лейками…».

Сад при дворянской усадьбе – в противоположность Эдему – поработил людей, сделал из них «муравьёв». Один раз рассерженный Песоцкий сгоряча бросает фразу «Повесить мало!» только за то, что работник привязал лошадь к яблоне»: «Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась». Дочь Татьяну Егор Семёнович тоже готов принести в жертву саду: «Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж», – и объясняет: «Выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год!».

Впрочем, в образе Егора Семеновича Чехов рисует «чудака» («я большой-таки чудак»), а не страшного самодура или деспота. Автору десятков юмористических рассказов нет ничего проще, как одной-двумя ироническими чертами снизить образ – сделать его страшным или смешным. Но писатель не использует иронию. Песоцкий – садовник, как и первый человек, Адам, был садовником. Садоводство – естественное предназначение человека. Егор Семёнович – Адам своего времени: времени узаконенного рабства и торгашества. Поэтому и сад превращён в статью дохода: «В большом фруктовом саду, который назывался коммерческим и приносил Егору Семенычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода, стлался по земле черный, густой, едкий дым и, обволакивая деревья, спасал от мороза эти тысячи». Спасают от мороза не столько сад, сколько деньги.
Для самого Чехова садоводство было любимым занятием в Мелихово и в Ялте. Он привозил цветы для сада из-за границы, уезжая, слал в письмах сестре указания пересадить берлинские тополя, лиственницы, осторожно отрезать гнилые стебли у роз, поставить палочки у лилий, чтобы не затоптали, покрасить фруктовые деревья известкой… В Ялту при переезде перевёз любимые растения из Мелехово, в том числе знаменитую берёзу.
Помимо сада в рассказе есть описание парка: «Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение, что хоть садись и балладу пиши». По сути, далее и разворачивается балладный сюжет: есть и мистика, и женитьба, и две смерти в финале. Парк, как зафиксировано в словарях, это «большой сад с аллеями, цветниками, прудами и т.п.». Парк в английском стиле называют пейзажным парком, то есть тот, который имитирует живую природу без вмешательства человека. Таким образом, в рассказе парк и сад противопоставлены: парк – природное создание, сад – творение человека. Это противопоставление специально подчёркнуто противительным союзом: «Зато около самого дома, во дворе и в фруктовом саду, который вместе с питомниками занимал десятин тридцать, было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте. Весна была еще только в начале, и самая настоящая роскошь цветников пряталась еще в теплицах, но уж и того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса».

Здесь описание почти райского места. При этом сад – творение человека. Значит человек способен делать мир прекрасным. Для А.П. Чехова это очень важная мысль: каждый человек может своими руками создать райский уголок на земле. Садоводство А.П. Чехова, строительство красивых школ и библиотек в городах и деревнях, увлечение так и нереализованным проектом строительства Народного дома в Москве и т.п. – все это практическое воплощение мысли А.П. Чехова о том, что каждый человек должен сделать мир красивее – во всех смыслах этого слова.
Первая встреча-галюцинация Коврина с Чёрным монахом произошла в парке, вторая – в саду. В парке видение появилось после размышления Коврина: «Как здесь просторно, свободно и тихо! <…> И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждёт, чтобы я понял его…». Далее происходит непонятное явление (читатель ещё не знает о душевной болезни героя и не объясняет его галлюцинацией): «Но вот по ржи пробежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, – зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерчь, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшною быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать…

Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым».

Здесь и пейзаж, и портрет слиты – и тот и другой пока остаются для читателей загадкой, показывающей, что мир гораздо сложнее, чем думал Коврин, и вряд ли он – мир – «ждёт», чтобы кто-то его понял.

В саду во время второй встречи с черным монахом Коврин догадывается: «Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?». Галлюцинация отвечает в духе символистов: «Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше?».
Далее видение произносит тайные мысли, вытаскивает наружу скрытые амбиции и желания Коврина: «Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, – сказал Коврин. – Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли».
Но какие-то весьма странные амбиции Коврина открываются в предсказаниях черного монаха: «Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно <…> Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его (народ – Л.Д.) в царство вечной правды – и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение божие, которое почило на людях».

Из подсознания героя всплывает то, что было модным на рубеже веков, публиковалось в газетах и журналах, пропагандировалось символистами в манифестах и творчестве: идея сверхчеловека, идея жизнестроительства, мистицизм… Возможно, и легенду о чёрном монахе Коврин вычитал у кого-то из символистов: «Я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне?». Сон – тоже излюбленный приём символистов.

Два раза в рассказе повторяется «откровение» чёрного монаха: «Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно; развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца своей земной истории».
От амбиций страдает не только Коврин. Накануне второй встречи с Чёрным монахом Песоцкий втолковывает Коврину: «Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?». Галлюцинация затем дорисовала Коврину это «к чему?» в виде высокой идеи, миссии. Тем более что ещё утром «ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего». Так мысль Чехова о том, что каждый человек может своими руками сделать мир красивее (например, посадив и взрастив сад, как это сделал Песоцкий), попав в систему координат символистов (с их идеей переустройства жизни и человека), становится фикцией, которая никогда реальностью не станет.

На видение Коврина могли повлиять ещё несколько моментов в рассказе, которые вплетаются в игру утомлённого сознания героя. Так, например, Таня ещё в начале рассказа роняет фразу «Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он (Песоцкий – Л.Д.) уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас». Может, и в расстроенных нервах отчасти виновен Егор Семёнович, ведь и Таня тоже «нервна в высшей степени». И Коврин и Таня вместе провели детство в саду: «То, что было декоративною частью сада <…> производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой!». Детство в саду среди «изысканных уродств», наверное, тоже повлияло на сознание героя.

Перед первой встречей с чёрным монахом Коврин слышит в доме, в гостиной, известную серенаду Брага, романтическое, символистское содержание которой чехов передаёт с нескрываемой иронией: «…Девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса».

Итак, сумасшествие Коврина было уже подготовлено детством среди «издевательств над природой» и господами символистами, миропонимание которых приводит к извращению, сумасшествию и трагедии. Но, не смотря на расхождение с символистами, Чехов не отрицает существования высшей правды в жизни, мире, природе… Напротив, большинство его рассказов 1890-х годов как раз и есть попытка уловить и запечатлеть эту тайну («Студент», «Огни», «Архиерей», «Дом с мезонином»…). У Чехова она всегда разлита в мире, она невыразима словами, поэтому он и не ищет высоких слов – он создаёт образы: объединяющий все времена и народы образ огня («Студент», «Огни»); передающие ощущение вечности образы гор и моря («Дама с собачкой»); библейский образ сада, где каждый цветок, каждая капля россы свидетельствуют о высшей красоте и гармонии лучше, чем любой мистический образ символистов.
Образ сада в рассказе «Чёрный монах» – емкий художественный символ, сконцентрировавший в себе множество смыслов.