Аудиокниги в Исполнении "Солженицын Александр": Очарование Слов и Искусства Голоса

Крестьянин и фрон­товик Иван Дени­сович Шухов оказался «государ­ственным преступ­ником», «шпионом» и попал в один из сталин­ских лагерей, подобно милли­онам совет­ских людей, без вины осуж­дённых во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушёл из дома 23 июня 1941 г., на второй день после начала войны с гитле­ров­ской Герма­нией, «… в феврале сорок второго года на Северо-Западном [фронте] окру­жили их армию всю, и с само­лётов им ничего жрать не бросали, а и само­лётов тех не было. Дошли до того, что стро­гали копыта с лошадей околевших, разма­чи­вали ту рого­вицу в воде и ели», то есть коман­до­вание Красной Армии бросило своих солдат поги­бать в окру­жении. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосто­рожный рассказ о том, как он побывал в плену, привёл его уже в совет­ский конц­ла­герь, так как органы государ­ственной безопас­ности всех бежавших из плена без разбора считали шпио­нами и дивер­сан­тами. Вторая часть воспо­ми­наний и размыш­лений Шухова во время долгих лагерных работ и корот­кого отдыха в бараке отно­сится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посы­лают ему продуктов (он сам в письме к жене отка­зался от посылок), мы пони­маем, что в деревне голо­дают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхоз­ники зара­ба­ты­вают на жизнь раскра­ши­ва­нием фаль­шивых ковров и продажей их горо­жанам. Если оста­вить в стороне ретро­спекции и случайные сведения о жизни за преде­лами колючей прово­локи, действие всей повести зани­мает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развёр­ты­ва­ется пано­рама лагерной жизни, своего рода «энцик­ло­педия» жизни в лагере. Во-первых, целая галерея соци­альных типов и вместе с тем ярких чело­ве­че­ских харак­теров: Цезарь — столичный интел­ли­гент, бывший кино­де­я­тель, который, впрочем, и в лагере ведёт срав­ни­тельно с Шуховым «барскую» жизнь: полу­чает продук­товые посылки, поль­зу­ется неко­то­рыми льго­тами во время работ; Кавто­ранг — репрес­си­ро­ванный морской офицер; старик катор­жанин, бывавший ещё в царских тюрьмах и на каторгах (старая рево­лю­ци­онная гвардия, не нашедшая общего языка с поли­тикой боль­ше­визма в 30-е гг.); эстонцы и латыши — так назы­ва­емые «буржу­азные нацио­на­листы»; баптист Алёша — выра­зи­тель мыслей и образа жизни очень разно­родной рели­ги­озной России; Гопчик — шест­на­дца­ти­летний подро­сток, чья судьба пока­зы­вает, что репрессии не разли­чали детей и взрослых. Да и сам Шухов — харак­терный пред­ста­ви­тель россий­ского крестьян­ства с его особой деловой хваткой и орга­ни­че­ским складом мышления. На фоне этих постра­давших от репрессий людей выри­со­вы­ва­ется фигура иного ряда — началь­ника режима Волкова, регла­мен­ти­ру­ю­щего жизнь заклю­чённых и как бы симво­ли­зи­ру­ю­щего беспо­щадный комму­ни­сти­че­ский режим. Во-вторых, деталь­нейшая картина лагер­ного быта и труда. Жизнь в лагере оста­ётся жизнью со своими види­мыми и неви­ди­мыми стра­стями и тончай­шими пере­жи­ва­ниями. В основном они связаны с проблемой добы­вания еды. Кормят мало и плохо жуткой баландой с мёрзлой капу­стой и мелкой рыбой. Своего рода искус­ство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску баланды, а если повезёт — немного табаку. Ради этого прихо­дится идти на вели­чайшие хитрости, выслу­жи­ваясь перед «авто­ри­те­тами» вроде Цезаря и других. При этом важно сохра­нить своё чело­ве­че­ское досто­ин­ство, не стать «опустив­шимся» попро­шайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких даже сооб­ра­жений, но по необ­хо­ди­мости: «опустив­шийся» человек теряет волю к жизни и обяза­тельно поги­бает. Таким образом, вопрос о сохра­нении в себе образа чело­ве­че­ского стано­вится вопросом выжи­вания. Второй жизненно важный вопрос — отно­шение к подне­воль­ному труду. Заклю­чённые, особенно зимой, рабо­тают в охотку, чуть ли не сорев­нуясь друг с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерз­нуть и свое­об­разно «сокра­тить» время от ночлега до ночлега, от кормёжки до кормёжки. На этом стимуле и построена страшная система коллек­тив­ного труда. Но она тем не менее не до конца истреб­ляет в людях есте­ственную радость физи­че­ского труда: сцена стро­и­тель­ства дома бригадой, где рабо­тает Шухов, — одна из самых вдох­но­венных в повести. Умение «правильно» рабо­тать (не пере­на­пря­гаясь, но и не отлы­нивая), как и умение добы­вать себе лишние пайки, тоже высокое искус­ство. Как и умение спря­тать от глаз охран­ников подвер­нув­шийся кусок пилы, из кото­рого лагерные умельцы делают мини­а­тюрные ножички для обмена на еду, табак, тёплые вещи… В отно­шении к охран­никам, посто­янно прово­дящим «шмоны», Шухов и остальные Заклю­чённые нахо­дятся в поло­жении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее воору­жённых людей, обла­да­ющих правом их нака­зать и даже застре­лить за отступ­ление от лагер­ного режима. Обма­нуть охран­ников и лагерное началь­ство — это тоже высокое искус­ство. Тот день, о котором повест­вует герой, был, по его собствен­ному мнению, удачен — «в карцер не поса­дили, на Соцго­родок (работа зимой в голом поле — прим. ред.) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу (получил лишнюю порцию — прим. ред.), бригадир хорошо закрыл процен­товку (система оценки лагер­ного труда — прим. ред.), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подра­ботал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, пере­могся. Прошёл день, ничем не омра­чённый, почти счаст­ливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пять­десят три. Из-за висо­косных годов — три дня лишних набав­ля­лось...»

Рассказы 1959-1966 — Один день Ивана Денисовича — Матренин двор — Правая кисть — Случай на станции Кочетовка — Для пользы дела — Захар-Калита — Как жаль — Пасхальный крестный ход Крохотки 1958-1963 — Дыхание — Озеро Сегден — Утенок — Прах поэта — Вязовое бревно — Отраженье в воде — Гроза в горах — Город на Неве — Шарик — Способ двигаться — Старое ведро — На родине Есенина — Колхозный рюкзак — Костер и муравьи — Мы-то не умрем — Приступая ко дню — Путешествуя вдоль Оки — Молитва Двучастные рассказы 1993-1998 — Эго — На краях — Молодняк — Настенька — Абрикосовое варенье — Все равно — На изломах — Желябугские выселки — Адлиг Швенкиттен (односуточная повесть) Крохотки 1996-1999 — Лиственница — Молния — Колокол Углича — Колокольня — Старение — Позор — Лихое зелье — Утро — Завеса — В сумерки — Петушье пенье — Ночные мысли — Поминовение усопших — Молитва