Лучшие аудиокниги на русском языке: слушайте бесплатно на Audiobukva.ru, страница 2

Есть истории, в которых природа показывает человеку его собственное отражение. Иногда это делает птица, иногда — зверь, а порой — тот самый единственный кот, с которым судьба сводит однажды и навсегда. И каждый раз человек, глядя в эти глаза, вдруг узнаёт свои чувства, свои страхи, свою верность и свою боль. Так было и со мной, когда я услышал историю от доброй узбекской женщины из Карасу, что находится в Ташкентской области, которая спасла раненую майну. Хоть и описала она небольшую сцену, но в этой крохотной сцене жила целая вселенная.
Афганские скворцы, а у нас их называют майнами, предстали в её рассказе удивительно смышлёными, сплочёнными и семейными — прямо как люди, у которых семейность остаётся самым крепким основанием жизни. Раненая птица подлетела к ее веранде. Женщина ее подобрала и поместили в птичью клетку. Пыталась кормить ее, но бесполезно. Через день к клетке прилетела стая майн, кормила своего сородича, поддерживала, ждала. Женщина почувствовала, что в этой птичьей заботе к своему подранку есть что-то невероятно человеческое. Три месяца майны прилетали, а когда наступил ноябрь, и майна наконец вырвалась из клетки, то устремилась прямо к своей подруге, сидевшей недалеко на ветке, верной, настойчивой, как солдат, ждущий возвращения.
Слушая эту необычную историю, я рассказал этой женщине и свою историю: о своего пропавшем некогда коте — о моем друге, моей тени, моей немой совести, о моем незримом защитнике и единственном существе, не считая матери, конечно, которое было предано мне так, как иной человек не бывает предан, даже собственной крови.
Макс был котом необыкновенным. Не просто большим — огромным, как английский бульдог, мускулистым так, что тело его под рукой чувствовалось не как мягкая кошачья плоть, а как сталь, спрятанная под черной шерстью.
Он появился в моей жизни в ночь, когда я возвращался от моей знакомой и решил срезать путь. Это значило пройти мимо кладбища. Я человек не суеверный, однако ночью человеку свойственно задумываться о том, о чём он не думает днём.
И вот иду я мимо кладбища, а луна висит над оградой такая жирная, желтая, будто ломоть сыра, и сверчки стрекочут так старательно, словно отбивают марш маленькому ночному войску. И вдруг — мяуканье. Тонкое, отчаянное, одинокое. Я остановился. Прислушался. Повторилось. Тогда я тихо произнес: «Кис-кис-кис». И в ту же секунду ко мне выскочил черный котёнок — маленький, худой, но уже взгляд у него был умный, цепкий, будто он понимал, что жизнь с этой секунды меняется навсегда. Он прижался ко мне, я взял его на руки, и так мы пошли домой — я и мой будущий друг, который уже тогда знал, у кого в доме самое большое сердце.
В семье он никого по-настоящему не признавал, кроме меня, будто в его кошачьем представлении мир делился на две неравные части: на того единственного, кому можно доверить своё огромное сердце, и на всех остальных, кто был лишь фоном, шумом, неизбежным окружением. Он мог позволить себя погладить, пройти мимо, даже принять угощение, но это были жесты вежливого равнодушия, не более. Настоящую привязанность, ту тихую сосредоточенную преданность, от которой в груди становилось теплее, он приносил только мне одному, как будто всё, что происходило между нами, было древним, невидимым договором, заключённым задолго до нашего знакомства.
Будучи уже взрослым котом, он проявлял свой мужской характер во всём: в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом дыхании. Гордый, молчаливый, сдержанный, наблюдательный до предела, он словно нес в себе невидимый кодекс поведения, по которому жил и которому следовал неукоснительно. Он читал настроение лучше любого человека, угадывал его оттенки и нюансы, словно умел ощущать невысказанные мысли. Стоило мне лишь вслух произнести слово недовольства, и Макс уже реагировал: изменялось выражение морды, слегка подрагивали усы, а в глазах возникал тот непередаваемый взгляд — смесь понимания, предостережения и готовности действовать. В этот момент становилось ясно, что он не просто кот, а партнёр, товарищ, соратник, способный разделить со мной и радость, и тревогу, и всё, что происходит между нами в невидимом пространстве доверия и уважения.
Однажды, находясь дома, я наблюдал, как за открытым окном на козырьке носятся шумные майны. Я произнес: «Что за проклятые птицы эти майны! Шум, гам, словно цыганский табор». И что вы думаете? Минут через пятнадцать Макс принес к моим ногам задушенную майну. Не ел. Просто положил как подарок, как трофей, как знак преданности возле моих ног. Я погладил его по голове. Вынул из холодильника кусок сырого мяса, любимое его лакомство, и с той поры он считал своим долгом охранять мой покой от любой пархатой суеты. Он не ел этих птиц — ему было не нужно. Он делал это исключительно для меня.
Как-то я спросил Макса — а надо сказать, я относился к нему как личности:
— Макс, почему ты не кушаешь пойманную тобой птицу?
— Хозяин, — пробасил Макс, окидывая меня своим серьезным взглядом, — я делаю это исключительно для тебя. Эти неразумные твари, майны, нарушают твой покой. А значит, они мои враги. А врагов я душу.
— Спасибо тебе, Макс, — тихо сказал я, похлопав животину по его железобетонной спине. — Ты самый настоящий друг.
— Ну, папа, — вновь промяукал он, — ты же сам говорил: с тех пор как власти завезли майн из Афганистана, они стали шибко плодиться, вытесняя автохтонные виды птиц — наших исконных. И я тебя очень хорошо понимаю… Мне легче горлицу поймать, задушить и съесть ее. Но я этого не делаю, папа. Ты же этих горлиц жалеешь. Пусть даже они и глупые.
— Да, Мах, горлицы очень даже глупые. В какой-то степени напоминают нас людей, которые полностью доверяют власти и которых с легкостью обманывают мошенники и шарлатаны в белых халатах. Вот майны и вытесняют горлиц. Так что, дружище, продолжай контролировать популяцию этих шумных птиц. Тишина нужна, ибо только в тишине приходят глубокие мысли.
Макс мяукнул в подтверждение моих слов, прошелся между моих ног, слегка задев меня своим стальным хвостом — знак, что ему пора на улицу.
Макс действительно был настоящим другом — сильным, честным, прямым, таким, которыми чаще рождаются герои старых легенд, а не домашние животные. В его характере не было ни хитрости, ни суетливой мелочности: если он приходил — то всем своим существом, если стоял рядом — то до последнего дыхания. Он не боялся ни боли, ни врага, и это было не хвастовство, не бравада, а какое-то врождённое спокойное мужество, будто он уже знал наперёд, что судьба испытаний неизбежна, но отступать перед ней недопустимо. В каждом его шаге было ощущение внутренней крепости, словно он носил в себе ту немую, прямую правду, которую люди часто теряют, взрослея.
Кроме всего прочего я обнаружил у Макса боксёрские задатки. Я с легкостью прививал Максу боксерскую технику. Он отрабатывал: боксерские стойки, перемещения, уклоны, контрудары, двоечки при отходе — всё это он впитывал с каким-то невероятным азартом. Лапа у него была тяжелая, хлесткая, когти — как бритвы, но дисциплина — железная.
Как-то Макс вступил в драку с матерым котом с района. Я лишь издалека видел вспышки черного меха, рычание, хлёсткие удары. Конечно, Макс победил, хоть и пришёл домой весь рваный. Я вылечил его, как настоящий тренер лечит чемпиона. И он снова стал тем же гордым, уверенным в себе Максом, от которого бежали в панике все другие коты, а иногда даже и собаки.
Однажды выходя из подъезда, я увидел алабая, бежавшего прямо на меня — как видно, не из добрых намерений. И Макс тут как тут бросился на него, вцепившись своими стальными когтями тому в морду, да так молниеносно, что пес, ошалев от боли, бросился стремглав восвояси — в соседний подъезд, повизгивая. Мне оставалось только окликнуть: «Макс! Назад!». Макс остановился весь взмыленный и урча, провожая пса своим стальным взглядом. Пес, к счастью, спасся бегством.
Макс ходил со мной по улице как кот в сапогах: черное тело, белые лапы — будто настоящие сапожки, только не хватало шляпы и шпаги для полного сходства с Портосом.
Соседи знали его как члена моей семьи. Если видели его у порога — звонили в дверь: «Ваш сынок пришёл, — улыбались они мне в лицо».
Поднимался Мах по подъездной лестнице, издавая не мяуканье, как это обычно делают коты, а производя какой-то необыкновенно протяжный вой, мол: «Не подходи — зашибу», — и соседи, люди доброй души, пропускали его вперед как важную персону. Макса соседи уважали, да и во всём нашем районе. Его знали, его боялись, его любили.
Ел Макс только сырое мясо — полкило за раз. Варёное презирал, колбасу тем паче — чуял химию. Иногда мог съесть каймак, но только по настроению. Жил, как воин, ел как воин, спал как воин — мало, крепко, настороженно.
Но случилось однажды то, чего я не ожидал. Одна моя знакомая девушка уговорила меня взять котёнка — тоже черно-белого. Котенок мне сразу не понравился — был какой-то зашуганный. Она его назвала Борис. Имя, честно говоря, неприятное, вызывающее неприятные ассоциации с одним персонажем. Да и котенок оказался таким же — пустым, бестолковым. Почти одновременно моя старшая сестра оставила у меня своего котёнка — тоже черно-белого, и эти два мелких существа решили, что Макс — их игрушка. Они приставали к нему, лезли под лапы, раздражали его. Макс терпел. Терпел, как терпит большой человек, которому навязали двух пустоголовых учеников. Он отходил в сторону, пытался уединиться, но котята следовали за ним, как назойливые слепни за лошадью. И в какой-то момент его гордое сердце решило: предательство. Он ушёл. Тихо, молча — по-английски, никого не тронув, просто исчез — и все, исчез из моей жизни. Навсегда. А я его потом искал, всех опрашивал, мол, не видели ли вы моего кота Макса. Нет — не видели. Он так и не вернулся. Так я потерял своего лучшего друга.
И до сих пор, проходя мимо кладбища или слушая ночных сверчков, я вспоминаю ту тёплую, тревожную ночь, когда нашёл его маленьким чертёнком — мокрым, сердитым, с глазами, в которых горело то странное сочетание отчаянья и упрямой силы, что бывает только у существ, рано узнавших цену одиночества. Иногда мне кажется, что именно в тот момент, когда я поднял его на руки, между нами был заключен тихий договор, который мы оба приняли без слов.
И потому я часто возвращаюсь мысленно к тому вечеру, когда я впустил в свой дом двух беззащитных котят. Может быть, я действительно был неправ. Может быть, в душе Макса это выглядело как предательство, как удар, которого он никак не ожидал от того единственного человека, которому доверил своё сердце. Возможно.
И чем больше проходит времени, тем яснее я понимаю: животные тоже чувствуют тонко, остро, глубоко. Они не умеют лгать себе. Их любовь — либо есть, либо ее нет. Их верность — чистая, как родниковая вода. И одно я знаю твёрдо: верность — это не обязанность, не цепь, которой кого-то удерживают рядом. Верность — это выбор. И Макс сделал свой выбор однажды — в мою пользу, безоговорочно, всем своим существом. Но когда он увидел, что мир вокруг нас изменился, когда понял, что прежняя тишина нашего дома наполнилась новыми запахами, голосами и потребностями, он сделал другой выбор — в пользу своей гордости, своей справедливости, своего понимания правды. И я не имею ни права, ни смелости его за это осуждать.
Как же мне иногда хочется повернуть время вспять, присесть рядом с ним в тот миг, когда он стоял на пороге и смотрел на меня своим древним, мудрым, печальным взглядом, и спросить его так, как он спрашивал меня: ну что же ты, хозяин, разве не видишь, что мне больно? Разве не слышишь, что я говорю тебе?
Но время не умеет идти вспять. Поэтому остаётся только одно — сказать то, что тогда я не сумел сказать. Прости меня, Макс, если что-то я сделал неправильно. Прости за то, что не услышал тебя тогда, когда нужно было услышать, за то, что не понял, когда ты ждал понимания. Где бы ты ни был, мой гордый воин, мой друг, мой ученик, мой защитник в белых сапожках — покойся с миром. Я всегда буду помнить тебя. Всегда.