Аудиокниги в Исполнении "Абдуллаев Джахангир": Очарование Слов и Искусства Голоса, страница 46

По мнению критиков, в рассказе раскрывается ситуация, показывающая наличие устойчивых национальных представлений у «своих» и «чужих». В действиях русского помещика и англичанки показываются глубокие ментальные различия двух культур, задающих особенности национального поведения. В образе мисс Тфайс Чехов дал представления русских о характере англичан: твердое самообладание, подавление эмоций и чувств, безразличие ко всему на свете, лицемерие и пуританство, презрение к «чужому».

При жизни Чехова литературная критика увидела в рассказе «невероятность» и «скабрезность». Читатель-современник В. П. Горленко посчитал рассказ «пошлым».

Ненужная победа — повесть-мистификация русского писателя Антона Павловича Чехова. Впервые была опубликована в журнале «Будильник» в июне — августе 1882 года (№ 24—34) под подписью «А. Чехонте» с подзаголовком рассказ.

По воспоминаниям русского прозаика А. В. Амфитеатрова: «Однажды в моем присутствии он <А. П. Чехов> держал пари с редактором „Будильника“, А. Д. Курепиным, что напишет повесть, которую все читатели примут за повесть Мавра Иокая, — и выиграл пари, хотя о Венгрии не имел не малейшего представления, никогда в ней не бывал. Его молодой талант играл, как шампанское, тысячами искр». Такова история создания повести «Ненужная победа». В России переводы произведений венгерского писателя Мавра Иокая (1825—1904) были изданы в конце 1870-х годов. Они издавались журналах «Иллюстрированный мир», «Нива», «Иллюстрированный мир» и были популярны у читателей.

У современников повесть имела успех. Персонаж повести Илька, ассоциировался с именем венгерской певицы Этельки Герстер-Гардини, которая в 1882 году выступала в Москве.

По мнения современного исследователя творчества Чехова, Г. А. Бялого: «…в „Ненужной победе“ перед нами совсем иной мир: большие люди, большие страсти, резкие столкновения, социальные конфликты, — жизнь, богатая действием и событиями. Мелодраматические элементы сюжета и стиля настолько густо насыщают повесть, что невольно возникает предположение о ее пародийном характере. Однако для пародии здесь недостает карикатурности, нарочитости, подчеркнутой ироничности тона. Пародии здесь нет, но есть известная стилизация <…> и, что самое интересное, есть в этой повести апофеоз сильных людей и благородных натур».

Повесть написана в девяти главах. В повести описывается жизнь и смерть молодой венгерской певицы Ильки. Автор повести пишет в заключении свою версию написания повести. Повесть была написана репортером д’Омареном, влюбленным в Ильку. Д’Омарен узнал в Венгрии о смерти любимой, после чего заболел, поселился в гольдаугенском лесу и написал повесть о «красавице Ильке». Однажды реальный автор повести проезжал через гольдаугенский лес, познакомился с д’Омареном, читал его повесть и перевёл на русский язык.

Главная героиня рассказа была дочерью бедного музыканта. Однажды графиня Гольдауген ударила хлыстом отца Ильки после того, как тот спел патриотическую венгерскую песню против австрийцев. Илька оскорблена поступком графини и хочет ей отомстить. Она полюбила обедневшего барона фон Зайниц, любовника графини. Барон влюбляется в Ильку. Зайниц требует, чтобы Илька достала приданого в один миллион. Это Ильке удается, когда она стала известной певицей. Она разыгрывала себя в Париже «по жребию» за 100 000 франков в Париже за развратную любовь. Старик, которому певица досталась, был напоен морфием. Накопив на приданое один миллион франков, Илька вернулась в Австрию и вышла замуж за Зайница. Этим она отомстила графине. Однако та прощает певицу перед ее смертью от отравления. Пострадал и барон фон Зайниц. Пельцеры прислали ему подложное завещание, за которое он был осужден и лишен баронского достоинства.

Критика

В. В. Билибин, замещавший в 1886 году издателя Лейкина, писал А. Чехову: «Ваш рассказ „Акцизный“ … очень и очень недурен».
Литературовед Н. К. Михайловский из всех рассказов Чехова, помещенных в первый том издания А. Ф. Маркса, выделил рассказ «Муж», как «нечто довольно исключительное в сборнике г. Чехова, — исключительное не по сюжету, а по тону, каким говорит автор». По его мнению, автор «и сам не смеется и не желает возбуждать смех в читателе». Художественные приемы Чехова в этом рассказе показались Михайловскому очень тонкими.
Критик С. А. Венгеров писал о рассказе «Муж», как об одном из значительных рассказов раннего Чехова: «Прямо Достоевским отзывается превосходный рассказ „Муж“, где на каких-нибудь четырех страничках во всем своем ужасе обрисована психология злобного, погрязшего в житейской скуке существа, испытывающего чисто физические страдания, когда он видит, что близкие ему люди способны забыться и на мгновение унестись в какой-то иной, радостный и светлый мир».

Сюжет

Действие рассказа происходит в одном уездном городе К. Однажды здесь на ночевку остановился кавалерийский полк. Такое событие по-разному вдохновляло горожан — лавочники мечтали о сбыте залежалой колбасы, трактирщики работали круглосуточно, полиция сновала, как угорелая. Дамы города вытребовали у воинского начальника устройство в клубе танцевального вечера.
В девять часов вечера на улице перед клубом уже играл военный оркестр, а в клубе офицеры танцевали с местными дамами. Дамы чувствовали себя окрыленными, а их отцы и мужья издали на них поглядывали. Среди мужей был и коллежский асессор Кирилл Петрович Шаликов. Его жена, Анна Павловна, тридцати лет, танцевала до упада. Танцы уже её утомили, она вспоминала прошлое, когда танцевала в институте и была уверена, что у нее «будет мужем барон или князь».
Муж глядел на Анну Павловну и злился. Из-за танцев ему негде было играть в карты, он не терпел духовой музыки, и ему казалось, что офицеры слишком небрежно обращаются со штатскими. Анна Павловна во время танцев ни разу не посмотрела на мужа. Анна Павловна танцевала мазурку с офицером. После танца Кирилл Петрович направился к жене и категорично позвал её домой.
Анна Павловна вздрогнула, вспыхнула; «ей стало стыдно, что у нее такой испитой, угрюмый, обыкновенный муж». После пререканий с мужем, она пошла в переднюю и стала одеваться. Другим дамам Кирилл Петрович «за неё» сказал, что у его жены заболела голова. Довольный Кирилл Петрович Шаликов был рад, ему хотелось сделать так, чтобы всем в клубе стало скучно и горько.
По дороге домой Анна Павловна едва шла. Ей было горько и обидно, она подбирала какое-нибудь самое едкое и ядовитое слово для мужа.

Экранизация

Сюжет рассказа использован в телефильме режиссёра Артура Войтецкого «История одной любви», снятом в 1981 году.

Литература

Чехов А. П. Муж // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1982.
Voir Dictionnaire Tchekhov, Page 48 à Chalikov, Françoise Darnal-Lesné, Édition L’Harmattan, 2010, ISBN 978 2 296 11343 5.
Le Mari, traduit par Madeleine Durand et Édouard Parayre, révision de Lily Dennis, Bibliothèque de la Pléiade, éditions Gallimard, 1967, ISBN 978 2 07 0105 49 6.

Содержание

01.Чайка — 02:02:35
02.Дядя Ваня — 01:48:23
03.Три сестры — 02:37:26
04.О вреде табака — 12:27
05.Вишневый сад — 02:01:46

Дополнительно

«Чайка»

В октябре 1895 г. Чехов работает над «Чайкой»: «…пишу пьесу… Пишу не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роля, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (А. С. Суворину, 21 октября). Окончив пьесу, Чехов был даже смущен ее необычностью: «…пьесу я уже кончил. Начал ее forte (сильно (итал.)) и кончил pianissimo (очень тихо (итал.)) — вопреки всем правилам драматического искусства. Вышла повесть. Я более недоволен, чем доволен, и, читая свою новорожденную пьесу, еще разубеждаюсь, что я совсем не драматург» (ему же, 21 ноября). Но, вопреки сомнениям, Чехов был убежден в правомерности своих исканий. Писатель И. Н. Потапенко вспоминает, как он горячо отстаивал необходимость писать по-новому: «Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все переметано-глубокое с мелким, величавое с ничтожным, трагическое с смешным, — говорил Чехов. — Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак не можете с нею расстаться. Нужны новые формы, новые формы…» («Чехов в восп.», с. 351).
Хотя пьеса была окончена, писатель считал ее незавершенной, продолжал работать над ней, и в письме его от 8 марта 1896 г. к Ал. П. Чехову мы находим такие строки: «Я вожусь с пьесой. Переделываю». 15 марта «Чайка» была передана на рассмотрение цензуры. Цензура нашла в пьесе прегрешения против нравственности, и Чехову предложили внести изменения в освещение отношений Аркадиной и Тригорина.
Работая над «Чайкой», Чехов думал о постановке ее в московском Малом театре (письмо к Е. М. Шавровой от 7 ноября 1895 г.). Но пошла пьеса в Александрийском театре в Петербурге. Чехов присутствовал на двух репетициях, 12 и 14 октября 1896 г. Первой репетицией, на которую драматург пришел тайно от актеров, он был подавлен. «Ничего не выйдет, — говорил он. — Скучно, неинтересно, никому это не нужно. Актеры не заинтересовались, значит — и публику они не заинтересуют». У него уже являлась мысль — приостановить репетиции, снять пьесу и не ставить ее вовсе», — вспоминает И. Н. Потапенко («Чехов в воен.», с. 354). Однако следующая репетиция прошла великолепно. Актеры, увидев автора, подтянулись, играли с подъемом, явилось «даже что-то общее, что-то похожее на настроение. Когда же вышла Комиссаржевская, сцена как будто озарилась сиянием. Это была поистине вдохновенная игра… Было что-то торжественное и праздничное в этой репетиции…» (там же, с. 355). Но генеральная репетиция, 16 октября, тоже прошла очень буднично, серо. И Чехов опять «беспокоился о пьесе и хотел, чтобы она не шла. Он был очень недоволен исполнением» («Дневник А. С. Суворина». М, — Пг., 1923, с. 125). Встречая утром 17 октября на вокзале сестру, он говорил ей: «Актеры ролей не знают… Ничего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хороша. Пьеса провалится» (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., Гослитиздат, 1960, с. 161). Вечером того же дня состоялась премьера, заставившая Чехова сказать горькие слова: «Никогда я не буду ни писать пьес, ни ставить» (там же, с. 164). «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжелое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо», — писал Чехов своему брату, М. П. Чехову, 18 октября. Действительно, провал был неслыханный. Большую отрицательную роль здесь сыграло то, что столь тонкая и оригинальная пьеса ставилась, по просьбе комической актрисы Е. И. Левкеевой, в ее бенефис, собравший в зале специфическую, неинтеллигентную публику («Ее поклонники были купцы, приказчики, гостинодворцы, офицеры», — вспоминал И. Н. Потапенко. — «Чехов в восп.», с. 357). Пришедшие развлечься, бенефисные зрители были разочарованы, «демонстративно поворачивались спиной к сцене, громко разговаривали с знакомыми, смеялись, шипели, свистали… Актеры… растерялись» (там же, с. 359). Как и предполагал Чехов, актеры не смогли «заинтересовать» публику. Кроме того, атмосфера зависти и злобы, которую Чехов чувствовал уже накануне премьеры («Все злы, мелочны, фальшивы…» — писал он сестре 12 октября), проявилась здесь в полную меру. Об отношении к спектаклю литераторов сохранились свидетельства писателей Л. А. Авиловой («Чехов в восп.», с. 245) и Н. А. Лейкина («Рецензенты с каким-то злорадством ходили по коридорам и буфету и восклицали: «Падение таланта», «Исписался». — ЛН, с. 504).
На следующее утро Чехов уехал в Мелихово. Он «ожидал неуспеха и уже был подготовлен к нему» и внешне отнесся к провалу «разумно и холодно» (А. С. Суворину, 22 октября). Но потрясен всем случившимся он был глубоко. «17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го октября дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский), — все эти имели странное выражение, ужасно странное… Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а «Неделе» вопрошать: «что сделал им Чехов», а «Театралу» поместить целую корреспонденцию (95 №) о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал», — писал он А. С. Суворину 14 декабря. И хотя последующие спектакли имели успех, о чем Чехову сообщали В. Ф. Комиссаржевская, И. Н. Потапенко, В. В. Билибин, Н. А. Лейки и, он уже не мог успокоиться. «Я, конечно, рад, очень рад, — отвечал он В. В. Билибипу, — но все же успех 2-го и 3-го представления не может стереть с моей души впечатления 1-го представления» (1 ноября). Доставило ему большое удовольствие только письмо А. Ф. Кони, которому Чехов верил «больше, чем всем критикам, взятым вместе» (ответное письмо от И ноября), и который выразил восхищение художественными достоинствами пьесы: «Это сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями, — жизнь обыденная, всем доступная и никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии…» (7 ноября).
25 апреля 1898 г. к Чехову обратился Вл. И. Немирович-Данченко, один из руководителей молодого Художественного театра, с просьбой разрешить им постановку «Чайки». Чехов ответ ил решительным отказом. 12 мая Немирович-Данченко вторично пишет о «Чайке»: «Если ты не дашь, то зарежешь меня, так как «Чайка» единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром». После долгих сомнений Чехов все же разрешил постановку «Чайки» в Художественном театре. В августе театр приступил к работе.
И то, что не получилось у маститых актеров старой Александринки, блистательно удалось неопытным артистам молодого, только еще формирующегося театра. Секрет их заключался в том, что они нащупали самый нерв пьесы, они почувствовали, как в «Чайке» «бьется пульс русской современной жизни» (письмо Вл. И. Немировича-Данченко к К. С. Станиславскому, 21 июня), они постигли глубокую сущность чеховского гуманизма. «Чехов — неисчерпаем, — писал позднее Станиславский, — потому что, несмотря на обыденщину, которую он будто бы всегда изображает, он говорит всегда, в своем основном, духовном лейтмотиве, не о случайном, не о частном, а о Человеческом с большой буквы». Именно поэтому «ошибаются те, кто вообще в пьесах Чехова стараются играть, представлять. В его пьесах надо быть, т. е. жить, существовать, идя по глубоко заложенной внутри главной душевной артерии» (К. С. Станиславский. Собр. соч. в восьми томах, т. I. М., 1954, с. 221, 222). Глубокое понимание чеховской драматургии, ее новаторства определило успех Художественного театра.
Чехов дважды, 9 и 11 сентября, присутствовал на репетициях, сделал свои замечания, но в целом остался доволен. «Он нашел, что у нас на репетициях приятно, славная компания и отлично работает», — писал Немирович-Данченко Станиславскому.
17 декабря состоялась премьера. Она проходила напряженно: «Как мы играли — не помню, — вспоминает Станиславский. — Первый акт кончился при гробовом молчании зрительного зала. Одна из артисток упала в обморок, я сам едва держался на ногах от отчаяния. Но вдруг, после долгой паузы, в публике поднялся рев, треск, бешеные аплодисменты. Занавес пошел… раздвинулся… опять задвинулся, а мы стояли, как обалделые. Потом снова рев… и снова занавес… Мы все стояли неподвижно, не соображая, что нам надо раскланиваться. Наконец мы почувствовали успех и, неимоверно взволнованные, стали обнимать друг друга… Успех рос с каждым актом и кончился триумфом. Чехову была послана подробная телеграмма» (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. I, с. 226).
Поздравлений с успехом «Чайки» Чехов получил очень много от разных лиц. Второе и третье представления вызвали новый поток поздравлений. Успех «Чайки» сделал Чехова счастливым. Его ялтинский врач, И. Н. Альтшуллер, рассказывает, «в каком длительном радостном возбуждении он находился после торжества и одержанной в Москве победы» («Чехов в воен.», с. 601). В апреле 1900 г. Чехов подарил Вл. И. Немировичу-Данченко золотой брелок, на котором выгравировано: «Ты дал моей «Чайке» жизнь, спасибо» (ЛН, с. 280).
В. Пересыпкина

«Дядя Ваня»

В своем творчестве Антон Павлович Чехов неоднократно изображал людей-тружеников, создателей материальных и духовных ценностей, с одной стороны, и тех, кто паразитируют на них, духовно опустошенных прожигателей жизни — с другой. Этой же теме посвящена и его пьеса «Дядя Ваня», имеющая подзаголовок: «Сцены из деревенской жизни».
В «Дяде Ване» Чехов опять фиксирует скрытое задержанное страдающее недовольство жизнью, которое глухо томит (его героев) каждого под поверхностью общего ровного быта. В фокусе пьесы — ужас жизни для тех, кто осознал ненужность и пустоту своей жизни, когда она уже прожита, когда уже самим возрастом наглухо отрезываются какие бы то ни было возможности, перспективы и мечты о радостях, которые в своё время могли бы быть испытаны. Здесь у персонажей с самого начала нет новых перспектив, нет целей, нет действий с определённо осознанным конечным волеустремлением, нет борьбы не только в смысле борьбы переживаемой друг с другом, но и в смысле преодоления каких бы то ни было препятствий ради достижения какого-то нового в перспективе освобождающего положения. Остаётся только голый ужас созерцания западни, в какой человек оказался и откуда уже выхода нет.
В пьесе используется кольцевая композиция: окончание произведения как бы возвращает нас к его началу. Напомним авторскую ремарку в конце первого действия: «Телегин бьет по струнам и играет польку; Мария Васильевна что-то записывает на полях брошюры». А вот как заканчивается последнее, четвертое действие: «Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок». Ситуация полностью совпа­дает, и это, конечно же, не случайность.
Что изменится в жизни Сони, дяди Вани, Астрова после отъезда профессора Серебрякова с его молодой женой? Дядя Ваня говорит Серебрякову в конце: «Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Все будет по-старому».
Грустная, безысходная концовка. Нет выхода. И в исследованиях о творчестве Чехова привычной стала мысль о том, будто драматург призывал отбросить всякие иллюзии, потому что «все равно жизнь посмеется над вами». Поэтому часто осуждаются и Астров, и Войницкий, и Соня за то, что они будто бы примиряются с «этой пошлой рабьей жизнью». В великолепном заключительном монологе Сони некоторые исследователи усматривают проповедь безропотного труда, который становится источником для паразитической жизни Серебрякова. Однако очень мало внимания обращается на важнейшую мысль Чехова о необходимости для каждого человека осмыслить свою жизнь, найти свое место в ней, задуматься о будущем...
Да, жизнь безжалостна, разрушаются мечты, исчезают надежды… И дело не просто в конкретных обстоятельствах жизни чеховских героев. Чехов не примитивный бытописатель; он озабочен проблемами общечеловеческого значения. Разрушается природа, разрушается человеческое сообщество; происходит, по словам доктора Астрова, «вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания...». Что остается делать людям? Понимать страшную опасность, когда «человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне...».
Смысл чеховского творчества вообще и «дяди Вани» в частности заключается в постоянном призыве: надо все время думать о будущем, о своей ответственности перед ним, думать о завтрашнем дне...
Для Астрова, например, забота о лесах — это возможность оставить о себе след на земле, сделать что-то для потомков — ведь леса растут медленно… «… Когда я слышу, как шумит молодой лес, посаженный моими руками,-- говорит Астров,-- я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и, что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью...»
Особенность героев Чехова-драматурга в том, что все они — обычные люди. Ни один из них не может претендовать на звание героя своего времени. У каждого из них есть свои слабости, и каждый из них в той или иной степени погружен в рутину повседневной жизни. Почти все они несчастные люди, разочаровавшиеся, неудовлетворенные своей жизнью. Главная тема пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня» — также тема скромного, маленького человека-труженика, напрасно прожитой жизни. Иван Петрович Войницкий, главный герой « Дяди Вани », всю свою жизнь принес в жертву профессору Серебрякову, который когда-то был его идеалом.
Лучшие представители интеллигенции показаны Чеховым страдающими. Но и Астров, и Войницкий, и Соня — ищущие люди, пытающиеся бороться. Своим страданием они отвергают пошлое и некрасивое счастье сытых, они способны на жертвенный подвиг. Войницкого оттеняет Астров. В нём также живёт сознание своей ненужности, пустоты и безрадостно нудно прожитой жизни. В отличие от Войницкого, Астров не теряет самообладания. Осознание непоправимости своего положения в нём более прочное и уже как бы отстоявшееся. Здравый смысл его не покидает.
Таким образом, вся пьеса Чехова пронизана чувством горечи за убогую и бесцельно прожитую жизнь. Дядя Ваня и Соня думали, что служат великому ученому. Они не только управляли имением и высылали деньги, они и переписывали рукописи профессора. И вот горькое прозрение: жизнь отдана бездарному чудовищу, бесчеловечному эгоисту. Гибнет жизнь и пропадает красота. Астров говорит об истреблении лесов — и эта тема звучит в унисон с темой бесплодности служения «избранным». Елена Андреевна — красивая хищница, разрушившая возможную любовь Сони и Астрова. Они с профессором уезжают, не утратив своего самодовольства и так ничего и не поняв. И все-таки в финале звучит музыка надежды — надежды на светлую жизнь, которой по-настоящему достойны все, кто честно трудится.
Все ситуации и столкновения людей Чехов раскрывает в пьесе так, чтоб острее показать отсутствие закономерности, единства, связи (отсюда и определение жанра пьесы «Дяди Вани» как «сцен»). Отказываясь от занимательности, Чехов стремился дать в пьесе более выпукло обобщающее представление о современной жизни, об ее определяющем содержании. Не создавая цепи логически вытекающих одно из другого событий, он раскрывал жизнь в ее глубоко скрытых пластах, отдающихся на поверхности глухими, случайными и неожиданными для самих «действующих» лиц толчками: выстрел дяди Вани, отъезд Серебряковых, случайные объяснения, неожиданные ссоры. Таким образом, в композиции и в жанре «Дяди Вани» оказалась более ясно отраженной сама неразумная современная жизнь с ее взбалмошной капризной «логикой».
Природа входит в сознание зрителя, организуя настроение и его и героев. Чехов постоянно обращает к ней действующих лиц своей пьесы: «Вот собирается гроза… Вот прошел дождь, и все освежилось… Вот уже сентябрь. Утром было пасмурно, а теперь солнце». Чехов таким образом заставляет зрителя мысленно выйти за пределы усадьбы Серебрякова, увидеть не только кусочек аллеи сада, но и весь сад, и, в перспективе, образцовый питомник Астрова, и лесничество, и всю природу этого края, и русские леса, реки, поля. Пейзаж в «Дяде Ване», как и в других произведениях Чехова, помогает уяснить основную проблему пьесы: красота, богатство, целесообразность, гуманизм мира (в возможности) и уродство, бескрылость, ограниченность, нищета социальной действительности.
«Неблагополучно в этом доме» — один из настойчивых мотивов пьесы. Нет согласованности, гармонии, нет и счастья. Любовь или отсутствует, или она не разделена (Соня — Астров), или неудачна (Войницкий — Елена Андреевна; Елена Андреевна — Астров). Каждый человек живет своим строем чувств, не понимая другого, или лишь на короткие мгновения испытывая контакт с другим, а большей частью оставаясь глубоко чуждым ему.
Эта отчужденность людей друг от друга обнажается Чеховым-психологом в диалогах действующих лиц, особенно наглядно раскрывается в сцене (оставшейся без изменений) объяснения Сони и Елены Андреевны. Обе чуткие, тонкие и умные женщины, размягченные и освеженные только что прошедшей грозой, мирятся и высказывают друг другу сокровенные чувства и переживания. Они достигают как будто бы полного единодушия и взаимопонимания, но именно в момент наибольшего внешнего контакта обнаруживается расщепленность, параллельный, чуждый и даже бестактный по отношению к другой ряд чувств и мыслей. Так, Елена Андреевна, выслушав признание Сони, тотчас забывает о нем, задумываясь о своей судьбе. Она, быть может, впервые высказывает вслух то, что постоянно мучило ее: «Собственно говоря, Соня, если вдуматься, то я очень, очень несчастна… Нет мне счастья на этом свете. Нет». Это глубоко интимное признание Елены Андреевны прерывается смехом Сони (она уже потеряла связи с собеседницей и живет в мире своих переживаний): «Я так счастлива… счастлива». Чехов лаконично завершает эту сцену словом «нельзя», расширяющим созданное уже представление об отчужденности людей: это Серебряков, которому дела нет до чувства двух молодых женщин, запрещает Елене Андреевне играть.
В этом же направлении раскрытия взаимного непонимания, отчужденности изменяет Чехов сцену в III акте. Серебряков собирает всех, чтобы решить «общий вопрос» — о судьбе имения. И это «обсуждение» приводит к полному разброду, несогласованности, взаимным оскорблениям, чуть ли не к убийству. Каждый приходит к «семейному совету» с каким-нибудь своим, доминирующим над всем чувством и страданием: Войницкий с сознанием напрасно прожитой жизни и с острой болью: он только что был случайным свидетелем объяснения Елены Андреевны с Астровым. Елена Андреевна приходит в повышенно-нервном, спутанном состоянии, со смутным, все крепнущим желанием «уехать отсюда скорее»; Соня — с только что осознанной потерей надежды на личное счастье.

«Три сестры»

Первая пьеса, написанная Чеховым специально для Художественного театра. Работая над нею, драматург приноравливал роли к творческим возможностям того или иного актера. Так, А. Л. Вишневскому он сообщает 5 августа 1900 г.: «…для Вас приготовляю роль инспектора гимназии, мужа одной из сестер. Вы будете в форменном сюртуке и с орденом на шее». А 28 сентября пишет О. Л. Книппер: «Ах, какая тебе роль в «Трех сестрах»! Какая роль!»
Пьеса создавалась в 1900 г. Еще 24 ноября 1899 г. Чехов известил Вл. И. Немировича-Данченко: «У меня есть сюжет «Три сестры», но, прежде чем не кончу тех повестей, которые давно уже у меня на совести, за пьесу не засяду». 3 декабря на запрос Немировича-Данченко отвечает: «Ты хочешь, чтобы к будущему сезону пьеса была непременно. Но если не напишется? Я, конечно, попробую, но не ручаюсь и обещать ничего не буду». Весной 1900 г. Художественный театр приехал в Крым, чтобы показать Чехову «Чайку» и «Дядю Ваню». Отличная игра артистов воодушевила писателя, и он засел за работу. «Пьеса сидит в голове, уже вылилась, выровнялась и просится на бумагу…» — пишет он О. Л. Книппер 18 августа.
Работалось Чехову нелегко: мешала болезнь, мешали гости. И ему казалось, что пьеса не получается: «Пишу не пьесу, а какую-то путаницу. Много действующих лиц — возможно, что собьюсь и брошу писать», — извещал он О. Л. Книппер 14 августа. Уже окончив пьесу, в письме М. Горькому пояснял сложность своей работы: «Ужасно трудно было писать «Трех сестер». Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец, и все три — генеральские дочки! Действие происходит в провинциальном городе вроде Перми, среда — военные, артиллерия» (16 октября).
23 октября Чехов привез в Москву последнее действие «Трех сестер», и 29 октября в Художественном театре состоялась читка пьесы. «Когда Антон Павлович прочел нам… пьесу «Три сестры», — вспоминает О. Л. Книппер-Чехова, — воцарилось какое-то недоумение, молчание… Антон Павлович смущенно улыбался и, нервно покашливая, ходил среди нас… Начали одиноко брошенными фразами что-то высказывать, слышалось: «Это же не пьеса, это только схема…», «Этого нельзя играть, нет ролей, какие-то намеки только…» («Ольга Леонардовна Книппер-Чехова», часть первая. М., 1972, с. 56). Правда, пьеса была не совсем завершена, автор хотел, чтобы она «вылежалась» до следующего сезона (письма к О. Л. Книппер от 5 и 15 сентября). Но дело даже не в незавершенности пьесы, а в ее новаторском характере, в сложности чеховской драматургии подтекста, ставившими в тупик порою и искушенных современников. Артист Александрийского театра П. П. Гайдебуров вспоминает, как он, уже сыгравший Треплева в «Чайке», был ошеломлен «Тремя сестрами): «…с каждой новой страницей меня все сильнее охватывало отчаяние, — я ничего не мог понять из того, что читал! Я не мог себе представить, как будет исполняться на сцене такая пьеса, в чем ее содержание, почему первые строчки составляют начало действия, а последние — конец? Оказалось, что с каждой новой пьесой Чехова приходилось заново учиться законам чеховской драматургии, заново учиться играть чеховские роли» (ЦГАЛИ).
Чехов уехал на зиму в Ниццу, где продолжал работу над пьесой, постоянно посылая в театр исправления и неустанно интересуясь ходом репетиций. «Артисты работали усердно и потому довольно скоро срепетировали пьесу настолько, что все было ясно, понятно, верно. И тем не менее пьеса не звучала, не жила, казалась скучной и длинной. Ей не хватало чего-то. Как мучительно искать это что-то, не зная, что это!» — сетовал К. С. Станиславский. Актеры сперва не почувствовали оптимистической тональности «Трех сестер», этого свойственного Чехову 900-х гг. страстного желания «перевернуть жизнь». Только после упорных поисков ключ к пьесе был найден: «Чеховские люди зажили. Оказывается, они совсем не носятся со своей тоской, а, напротив, ищут веселья, смеха, бодрости; они хотят жить, а не прозябать. Я почуял правду в таком отношении к чеховским героям, это взбодрило меня, и я интуитивно понял, что надо было делать» (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. I, с. 235–236).
31 января 1901 г. состоялась премьера «Трех сестер». О. Л. Книппер и Вл. И. Немирович-Данченко телеграфировали Чехову о громадном успехе; в конце марта и М. Горький писал: «… «Три сестры» идут — изумительно! Лучше «Дяди Вани». Музыка, не игра» («Горький и Чехов», с. 90). Однако чувство неудовлетворенности спектаклем оставалось и у самих актеров, и частично у зрителей. Через письма к нему, через прессу Чехов тоже почувствовал эту неудовлетворенность. Перед следующим сезоном, в сентябре 1901 г., он сам провел несколько репетиций и бесед с актерами, стремясь, в частности, усилить оптимистичное, светлое звучание пьесы. В результате сложился спектакль, доставивший удовольствие даже взыскательному автору: «…«Три сестры» идут великолепно, с блеском, идут гораздо лучше, чем написана пьеса. Я прорежиссировал слегка, сделал кое-кому авторское внушение, и пьеса, как говорят, теперь идет лучше, чем в прошлый сезон», — писал он 24 сентября Л. В. Средину.

«Вишневый сад»

Новую пьесу Чехов задумал сразу после завершения «Трех сестер», и задумал ее как очень веселую комедию: «Следующая пьеса, какую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу», — писал он О. Л. К шиш ер 7 марта 1901 г. В начале июня 1902 г. Чехов изложил К. С. Станиславскому первые наметки содержания будущей комедии. В том же июне он, в беседе с Е. П. Карповым о напряженной, предгрозовой обстановке в России, говорил: «Вот мне хотелось бы поймать это бодрое настроение… Написать пьесу… Бодрую пьесу… Может быть, и напишу… Очень интересно… Сколько силы, энергии, веры в народе… Прямо удивительно!..» («Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1952, с. 487).
Однако, несмотря на то, что зачин пьесы был, она вынашивалась писателем еще более года. К декабрю определилось ее название: «Мой «Вишневый сад» будет в трех актах», — писал он 24 декабря О. Л. Книппер. Непосредственно приняться за работу над пьесой он предполагал сначала в декабре (письмо к Книппер от 1 декабря), потом в феврале (К. С. Станиславскому, 1 января 1903 г.). Его постоянно подталкивали, торопили, театр хотел весной начать репетиции (письмо Книппер к Чехову от 21 января). Чехов отвечал на упреки: «Моя лень тут ни при чем. Ведь я себе не враг, и если бы был в силах, то написал бы не одну, а двадцать пять пьес» (О. Л. Книппер, 4 марта). В марте он начал писать, но отъезд в Москву прервал работу, возобновленную, видимо, в июне. Болезнь все время мешает Чехову писать. 26 сентября пьеса была кончена, о чем он телеграфировал Книппер. Но переписка пьесы, которая всегда выливалась у Чехова в серьезную переделку нового произведения, растянулась до середины октября. 14 октября он телеграммой известил, что пьеса выслана.
Прочитав «Вишневый сад», Станиславский и Немирович-Данченко откликнулись восторженными телеграммами. Однако тут же определился и их разлад с автором: Чехов писал комедию, режиссеры увидели в ней тяжелую драму. В начале декабря он выезжает в Москву, чтобы лично присутствовать на репетициях своей пьесы. О том, насколько были серьезны его расхождения с режиссерами, свидетельствует письмо Станиславского актрисе В. В. Пушкаревой-Котляревской о репетициях «Вишневого сада»: «Вишневый сад» «пока не цветет. Только что появились было цветы, приехал автор и спутал нас всех. Цветы опали, а теперь появляются только новые почки». Чехова крайне беспокоит толкование актерами ролей, особенно — ролей, несущих заряд оптимизма. «Аня прежде всего ребенок, веселый до конца, не знающий жизни и ни разу не плачущий…», «…у нее во 2-ом акте слезы на глазах, но тон веселый, живой». Весьма знаменательно его замечание о Трофимове: «Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?» С особым тщанием подбирал Чехов актера на роль Лопахина, неоднократно подчеркивая, что «это не купец в пошлом смысле этого слова», не кулак, а человек мягкий, тонкий, «роль Лопахина центральная. Если она не удастся, то, значит, и пьеса вся провалится». Такого рода указания давал Чехов актерам, но репетиции не удовлетворяли его и предстоящая премьера страшила. «Пьеса моя пойдет, кажется, 17 января; успеха особенного не жду, дело идет вяло», — писал он 13 января 1904 г. В. К. Харкеевич.
17 января, действительно, состоялась премьера «Вишневого сада». После третьего акта Чехову было устроено чествование по случаю предстоявшей 25-летней годовщины его литературной деятельности. Он стоял на сцене «мертвенно бледный, худой… не мог унять кашля… Юбилей вышел торжественным, но он оставил тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами. Было тоскливо на душе», — вспоминал позднее Станиславский (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. I, с. 271–272). Пьеса тоже прошла не так, как хотелось того автору и актерам. На другой день после премьеры Чехов пишет И. Л. Леонтьеву-Щеглову: «Вчера шла моя пьеса, настроение у меня поэтому неважное». Играли актеры, на его взгляд, «растерянно и не ярко» (Ф. Д. Батюшкову, 19 февраля). А 10 апреля спрашивает у О. Л. Книппер: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал…» «Разве это мои типы?.. За исключением двух-трех исполнителей, — все это не мое… — волновался Чехов. — Я пишу жизнь… Это серенькая, обывательская жизнь… Но это не нудное нытье… Меня то делают плаксой, то просто скучным писателем» («Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1952, с. 491). Позднее актеры до конца, глубоко поймут смысл и значение «Вишневого сада», поймут, что Чехов «один из первых почувствовал неизбежность революции… один из первых дал тревожный звонок. Кто, как не он, стал рубить прекрасный, цветущий вишневый сад, сознав, что время его миновало, что старая жизнь бесповоротно осуждена на слом». Но при жизни Чехова понять это бодрое, жизнеутверждающее звучание его пьесы они не смогли, и «Антон Павлович умер, так и не дождавшись настоящего успеха своего последнего, благоуханного произведения» (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. I, с. 275, 272).

Содержание

01. Беззаконие — 11:13
02. В потёмках — 10:38
03. Дорогая собака — 06:00
04. Драма — 13:10
05. Житейские невзгоды — 09:15
06. Зиночка — 14:16
07. Злоумышленники — 09:06
08. Лишние люди — 13:42
09. Месть (1986) — 10:35
10. На чужбине — 09:25
11. Нахлебники — 14:56
12. Нервы — 09:38
13. Ночь перед судом (рассказ) — 12:59
14. Один из многих — 17:19
15. Произведение искусства — 09:01
16. Скорая помощь — 11:09
17. Средство от запоя — 14:39
18. Страшная ночь — 14:43
19. Счастливчик — 12:09
20. То была она! — 10:13
21. Тссс! — 08:02

Как возник этот сборник.

Сборник рассказов «Невинные речи» явился продуктом чудовищного безденежья автора. 10 сентября 1887 года Чехов принял предложение братьев Вернер, издателей журналов «Сверчок» и «Вокруг света», напечатать сборник его юмористических рассказов. Вот что он писал М. В. Киселевой по этому поводу: «На днях я продал кусочек своей души бесу, именуемому коммерцией. На падаль слетаются вороны, на гениев — издатели. Явился ко мне Вернер, собачий воротник, издающий книжки на французско-кафешантанный манер, и попросил меня отсчитать ему десяточек каких-нибудь рассказов посмешнее. Я порылся в своем ридикюле, выбрал дюжину юношеских грехов и вручил ему. Он вывалил мне 150 целкашей и ушел… Не будь я безденежен, собачий воротник получил бы кукиш с маслом, но увы! Я беднее, чем ваш осел». 7 октября — Н.А. Лейкину: «То болею, то хандрю; время пропадает даром, а денег нет. Вообще положение не из аховых. В тяжкие минуты безденежья отдал братьям Вернерам полтора десятка мелких рассказов за 150 рублей». Переговоры об издании 21 рассказа с издателями Антон Павлович вел весь сентябрь. По их просьбе он вносит небольшие изменения в тексты и названия 14-ти из них. Все это время писатель работает над пьесой «Иванов» для театра Корша. Она занимает много сил и времени. 19 ноября ее первое представление в этом московском театре. Антон Павлович 29 октября в письме к брату Ал. П. Чехову извещает его о выходе 27 октября книги «Невинные речи»: «Братья Вернеры, пользуясь моей нищетой, купили у меня за 150 рублей 15 рассказов. Само собой, я выбрал для них рассказы поганые. Издание изящное, но рассказы плохи и пошлы, что ты имеешь право ударить меня по затылку». Просит брата, чтобы суворинское «Новое время» не давало отзыва о ней («в молчании я увижу великое одолжение»). В 1886 г. впервые появилась публикация Чехова под его подлинной фамилией. Писатель еще подписывался некоторое время «А. Чехонте», но фактически с прекращением регулярного сотрудничества в юмористических журналах отмер и его псевдоним. Неожиданно напомнила о нем небольшая книжка «Невинные речи», выпущенная в 1887 г. братьями М.А. и Е.А. Вернерами, издателями журнала «Сверчок», в котором недолго сотрудничали братья Антон и Николай Чеховы. Вернеры происходили из дворянской семьи. Детство их прошло в Одессе, что, возможно, сказалось на судьбе старшего брата (Михаила Антоновича), ставшего морским офицером. Со службы он уволился в 1882 г. И хотя, как значилось в его аттестате, в «походах и делах против неприятеля» участия не принимал, зато неоднократно бывал в различных «морских кампаниях». Увиденое послужило материалом для нескольких книг, пользовавшихся успехом у читателя. Чехов познакомился с Вернерами в начале 80-х гг., когда младший из издателей — Евгений работал секретарем юмористического журнала «Зритель». Сотрудничали они одновременно и в других журналах, часто встречались у общих знакомых. Рекомендуя Лейкину Евгения Вернера как талантливого юмориста, Чехов называл его своим «московским конкурентом», хотя и отмечал свойственную тому всеядность и отсутствие четких общественных идеалов. Первоначально успех сопутствовал издательским начинаниям М.А. Вернера. Основанный им в 1885 г. журнал «Вокруг света» вызвал интерес публики. Но когда он вместе с братом решил расширить дело, сказались и отсутствие опыта, и конкуренция, и узость рынка. Затеянные им журналы «Сверчок» и «Друг детей» разорили незадачливых предпринимателей. Продав в начале 90-х гг. И.Д.Сытину права на издание журнала «Вокруг света», они уехали за границу и больше не возвращались в Россию. Но в 1885 году, когда только планировалось издание «Сверчка», Е.А.Вернер был полон радужных надежд. Приглашая Чехова сотрудничать в журнале, он писал: «Я нарочно ездил в Париж, чтобы привезти несколько новых способов исполнения рисунков. Я хочу взять за образец небольшие парижские журналы (конечно, меньше клубнички и побольше юмора). Из художников я пригласил в качестве постоянных вашего брата, Шехтеля и Левитана, а также Люка в Париже». По его словам, издатели стремились придать «журналу совершенно оригинальную физиономию, начиная от формата, способа печати, расположения текста и рисунков, содержания, направления и кончая даже объявлениями». Несмотря на критическое отношение Чехова к претензиям издателей, вначале они действительно попытались поставить дело на европейский лад. Тому, кто «хоть раз побывал в типографии братьев Вернеров, могло показаться, что он попал нечаянно за границу, — вспоминал Михаил Чехов. — Дело кипело, машины гремели, газовый двигатель вспыхивал и пыхтел, а сами Вернеры не сидели барами, сложа руки, и дожидались прибыли, а оба, по-рабочему одетые в синие блузы, работали тут же не покладая рук. Но, когда они освобождались от своих дел, то, как истинные европейцы, появлялись в обществе в самых изысканных модных костюмах, и Антон Павлович подтрунивал над ними в «Осколках московской жизни», которые он помещал в лейкинских «Осколках»». Приобретя в 1886 г. типографию с цинкографией, братья одновременно с изданием журналов стали выпускать и беллетристические произведения. Все их книги «отличались оригинальностью и изяществом и при более счастливых обстоятельствах Вернеры могли бы сделать многое». Но, к сожалению, ни энергия издателей, ни технические совершенства типографии не сказались на содержании их изданий, да и в художественном оформлении книг проявлялось скорее стремление потрафить вкусам буржуазного читателя. На эту сторону дела обращал внимание и Чехов. «Дайте книжку тоньше, но изящнее, — писал он Лейкину в начале ноября 1887 г. — Нынешняя публика входит во вкус и начинает понимать… Потому-то братья Вернеры, изящно и французисто издающие свои книжонки, распродают свои издания меньше чем в 2 месяца. Это я не утрирую...». К сказанному остается добавить, что издавали они свои «книжонки» удивительно быстро, даже для тех лет, о чем можно судить по сборнику «Невинные речи». С предложением издать сборник рассказов Евгений Вернер обратился к Чехову в начале сентября, а вышел он из печати 21 октября 1887 г. Чехов без особой радости принял это предложение. Горькие слова о вышеприведенных 150 целкашах написаны в обычной для Чехова шутливой манере, но их иронический тон не скрывал досады и недовольства собственным поступком. Основания тому действительно были. Чехов делал как бы шаг назад в сравнении с уже достигнутым. Если вышедший перед этим сборник «В сумерках» высветил новые грани его таланта, то «Невинные речи» возвращали читателя к уже пройденному этапу. Рецидив Чехонте ничего, кроме раздражения, вызвать у автора не мог. Отсюда и более чем самокритичная оценка сборника: «Издание изящное, но рассказы так плохи и пошлы, — писал он брату Александру, — что ты имеешь право ударить меня по затылку...». Эпитет «изящное» не следует понимать в буквальном смысле слова; речь идет о том дешевом шике, которым отличались вернеровские издания. Что и было иронически высвечено братом Чехова Николаем, рисовавшим обложку книги. На лицевой ее стороне была изображена романтическая барышня, задумчиво читающая лежащую на коленях книгу. Вся ее фигура, обрамленная гирляндой экзотических цветов, как бы олицетворяла суть «Невинных речей», с которыми автор обращался к аудитории. Но стоило перевернуть книгу, и на задней крышке обложки та же самая девица весьма игриво показывала «нос» читателю, доверившемуся этому камуфляжу. К тому же обозначенная в рамке цена напоминала, что эта безобидная шутка обошлась ему в полтора рубля. После раскраски золотом (в другом варианте — серебром) обложка потеряла ложноромантический флер, она стала просто аляповатой. Исчезла и ирония. К счастью, титул остался таким, каким его задумал художник. Сидящие на гусиных перьях и пожимающие друг другу руки купидоны одновременно олицетворяли и фамильный герб незадачливых издателей, и их фирменную марку. Без особого труда читатель воспринимал эту виньетку как пародию на запечатленный в широко известной книге «Символы и эмблемата» символ «междусобойной любви», изображаемой в виде двух купидонов. Один лишь Лейкин, приняв чеховские слова за чистую монету и будучи поражен качеством бумаги и печати, очень высоко оценил издание. «Книжка действительно издана изящно, — писал он. — Бумага в книге настолько роскошна, насколько уже и не надо. Имею, впрочем, основания полагать, что такая дорогая бумага, какая находится на моем экземпляре, поставлена только на 25-30 экземплярах, предназначенных на подарки, все же остальные печатались на более худшей бумаге». Предположения Лейкина ни на чем не базировались. Весь тираж был, отпечатан на одной и той же бумаге. Но, несмотря на такого рода достоинства, пресса не обратила на книгу никакого внимания, да и сам автор ее никогда не поминал. Остался, и не без причины, горький осадок у Чехова. Его недовольство вызывалось не столько самой книгой, сколько тем, что она связывала его имя с людьми, явно ему антипатичными. И не потому, что те стали выступать по отношению к нему в роли «руки дающей». Виной всему была метаморфоза, которая произошла с Вернерами, подчинившими все свои устремления одной цели — барышу. Литературная сторона дела стала отступать на второй план, издатели в равной степени стали пренебрегать интересами как читателей, так и авторов своих изданий. Писатель А.В. Круглов, сотрудничавший с Вернерами, писал, правда, после того, как рассорился с ними, что журналы «Вокруг света» и «Сверчок» шли бойко, хотя и не пользовались репутацией в журналистике. Особенно нападали в печати на первый журнал. Но Вернеры не обращали внимания на печать. Оба издания давали хороший дивиденд, а «идеи» и «принципы», о которых когда-то любили говорить братья, теперь для них не имели никакого значения. Они отлично устроились, обзавелись палаццами, дорогой обстановкой, ездили на собственных лошадях и жили во «все удовольствие», как говорится. Недавние бедняки, ютившиеся в комнатке и занимавшие по полтине на обед, они вдруг сделались собственниками изданий, типографии и цинкографического заведения». Чисто коммерческий характер носило и затеянное ими в 1887 г. книгоиздательское дело. Началось оно с выпуска ряда переводных книг (А. Лори, Майн Рид, Р. Стивенсон, Л. Буссенар, Г. Мало), составивших серию «Путешествия и приключения на суше и на море», иллюстрированных французскими художниками Ж. Ру, Н. Фера, Эм. Бояром. Непонятно, каким образом в их числе оказалась книга Л.Н. Толстого «Детство и отрочество», иллюстрированная «рисунками, гравированными на дереве в Париже», о чем особо сообщалось в каталоге фирмы. Вероятно, единственной причиной тому было то, что эти книги были безгонорарными изданиями. Аппетит, как говорится, приходит во время еды, и Вернеры решили расширить дело выпуском юмористических сборников, рассчитанных на более широкий круг читателей. Если книги серии «Путешествия и приключения на суше и на море» стоили от двух до трех рублей, то книги, издаваемые под маркой журнала «Сверчок», — от рубля до полутора. Среди последних значился и сборник А.Чехонте «Невинные речи» — «прелестный томик талантливых очерков, иллюстрированный рисунками и виньетками», как говорилось о нем в каталоге фирмы. Однако «прелестный томик» не оправдал возлагаемых на него надежд, хотя и был издан тиражом в 2000 экз., тогда как журнал «Сверчок» и прочие юмористические сборники печатались тиражом в 1200 экз. (объем книги составлял 15 печатных листов). К середине 1888 г. он еще не был распродан. Чехов узнал об этом из случайно увиденного им извещения какого-то неизвестного ему книгопродавца, сообщавшего о дешевой распродаже его книги, невесть каким образом у него оказавшейся. Разгневанный автор немедля отправил письмо издателям (оно, к сожалению, не сохранилось, но о тоне, каким оно было написано, можно догадаться по первой же фразе ответа М. Вернера: «Поражен Вашим письмом...»). Из оправданий адресата выяснились обстоятельства дела. Перекупив у К. Цветкова журнал «Друг детей», Вернеры «ликвидировали книжное дело». Один из покупателей приобрел у них весь остаток «Невинных речей» и уже от своего имени дал так расстроившее Чехова объявление. Объяснение пришлось принять к сведению, но на душе остался горький осадок. Впрочем, и до этого случались неприятные казусы. Как-то, желая избежать объяснений с Лейкиным, ревниво следившим за публикациями чеховских рассказов в конкурирующих журналах, писатель передал Евгению Вернеру свой рассказ «Ночь на кладбище» с тем, чтобы тот был опубликован под псевдонимом. Номер делал Михаил Вернер, который не знал об условии (а может быть, и знал, но хотел подчеркнуть в целях рекламы участие в журнале Чехова) и «пустил» рассказ со всем известной подписью «А. Чехонте». Хотя адресат чеховского письма и находил его «немного резким и вовсе не справедливым», он все же попытался уговорить писателя забыть «эту историю» и по-прежнему сотрудничать в журнале. Однако ровно через три года, в январе 1889 г., возобновившееся сотрудничество окончилось полным разрывом отношений. И виной тому послужил не слепой случай, а все та же метаморфоза, происшедшая с Вернерами, о которой говорилось выше. Приглашая Чехова принять деятельное участие в «Сверчке», Евгений Вернер понимал, что имя писателя должно украсить журнал. «Если не ввиду будущей работы постоянной в «Сверчке», то главным образом ввиду нашего знакомства Вы не откажетесь особенно постараться для первого номера, чтобы первый блин не вышел комом...» — несколько заискивающе писал он Чехову. Писатель от предложения не отказался, но, с точки зрения редактора, особого старания не проявил. «Я совершенно разобиделся на Вас, — ревниво замечал он в одном из писем к Чехову, — в «Осколки» Вы посылаете совсем другой материал, а нам отбросы. Я надеюсь, что Вы хотя бы ввиду нашей прежней дружбы и старого знакомства постараетесь...». И хотя особого «старания» Чехов не проявлял, былые связи все же поддерживались, несмотря даже на неаккуратность Вернеров в денежных расчетах. Оправдываясь в прижимистости, Е. Вернер пытался все свести к шутке и даже иронизировал над собой, отвечая Чехову: «С некоторого времени я усвоил, как вы говорите, издательские привычки, а издатели обыкновенно стараются… дать поменьше. Так и я». Чехов был готов простить эти «слабости», понимая их истинную причину: «Вернеры лошадей свели с жилеток в конюшни и теперь гарцуют по улицам. Бывают оба у меня. Очень приличны и комильфотны. Рассуждают дельно», — писал он брату Александру в день выхода своей книги. Но, прощая слабости, свойственные многим людям, он посчитал необходимым прекратить знакомство с Вернерами, как только убедился в том, что рубль стал для них началом всех начал. Все предстало в истинном свете, когда в первом номере «Сверчка» за 1889 г. (Чехов уже не сотрудничал в это время в журнале) был помещен без всякой оговорки ранее публиковавшийся его рассказ «Дорогая собака» под несколько иным названием («Собака»). Напечатан он был без ведома автора, и вполне естественно, что писатель потребовал объяснений, заодно пригрозив беззастенчивым издателям требованием компенсации в размере сторублевого штрафа. Было ли это сказано в шутку или всерьез, судить сейчас трудно. Скорее всего в этих словах скрывалось желание писателя наказать Вернеров за ту самую издательскую прижимистость, по поводу которой в свое время иронизировал один из них, не забывая при этом интересов своего кошелька. Найди Вернеры человечные слова в свое оправдание, может быть, разгневанный автор и простил бы их. Но из неуклюжих объяснений старшего из братьев выходило, что он посчитал себя вправе печатать рассказ, не уведомив об этом автора, поскольку приобрел его наравне с другими. рассказами Чехова для сборника «Невинные речи». По какому-то наитию ему показалось, что тот не вошел в сборник (во всем якобы был виноват метранпаж, высказавший ему мысль о возможности публикации рассказа), и тогда он решил реализовать свое право на одну публикацию «Дорогой собаки». Правда, в свое время речь шла не о журнале, а о книге. Да и из объяснений Вернера выходило, что метранпаж передал ему не рукопись, а вырезку из «Осколков». Так что сноску на первую публикацию все равно давать следовало. Закона же он не нарушил, так как существующие правила разрешали периодическим изданиям перепечатку текста в объеме не более 16 страниц, при обязательном указании источника заимствования. По ходу дела ошибка была обнаружена и исправлена. Без указания источника публикации вышли лишь первые триста экземпляров, один из которых и попался на глаза Чехову. Что же касается «штрафа», то Вернер соглашался его выплатить только по решению третейского суда. Нет необходимости говорить, что до этого дело не дошло. Так несколько трагикомически закончилось сотрудничество писателя в «малой» прессе и с «малыми» издателями. Наиболее внимательные критики и коллеги уже давно указывали ему на несообразность этого альянса. «Я думаю, что Вам было бы очень своевременно выбраться в большую литературу, в которой Вы, несомненно, можете занять видное место. Мелочишка, которую Вы теперь пишете, — прекрасная мелочишка; но ведь она треплет живой талант и растреплет его рано или поздно», — писал Чехову член редакции «Русской мысли» Митрофан Николаевич Ремезов еще в августе 1886 г., приглашая его к сотрудничеству в журнале. Но впереди замаячил А.С. Суворин…

Содержание (по возрастанию хронометража)

001-Вор — 10:03
002-Сонная одурь — 10:06
003-То была она! — 10:09
004-Ниночка — 10:13
005-Хирургия — 10:13
006-Рассказ госпожи NN — 10:14
007-Свистуны — 10:16
008-Унтер Пришибеев — 10:18
009-На страстной неделе — 10:21
010-Зеркало — 10:26
011-Шуточка — 10:27
012-Неосторожность — 10:30
013-Контрабас и флейта — 10:34
014-Ванька (1886) — 10:35
015-Студент — 10:35
016-Месть (1986) — 10:35
017-Последняя могиканша — 10:37
018-В потёмках — 10:38
019-Устрицы — 10:42
020-Оба лучше — 10:44
021-Русский уголь — 10:45
022-Циник — 10:47
023-Жених и папенька — 10:50
024-Муж — 10:52
025-75 000 — 10:53
026-Мёртвое тело — 10:53
027-Пересолил — 10:54
028-Ворона — 10:54
029-Пропащее дело — 10:55
030-Отрава — 10:56
031-Ненастье — 10:59
032-Интриги — 11:00
033-Интеллигентное бревно — 11:00

Содержание (В алфавитном порядке без муз. сопр.)

75 000 — 10:53
В потёмках — 10:34
Ванька (1886) — 10:25
Вор — 10:03
Ворона — 10:52
Жених и папенька — 10:47
Зеркало — 10:16
Интеллигентное бревно — 11:00
Интриги — 10:49
Контрабас и флейта — 10:35
Месть (1986) — 10:27
Муж — 10:48
Мёртвое тело — 10:43
На страстной неделе — 10:21
Ненастье — 10:59
Неосторожность — 10:24
Ниночка — 10:13
Оба лучше — 10:40
Отрава — 10:47
Пересолил — 10:52
Последняя могиканша — 10:27
Пропащее дело — 10:50
Рассказ госпожи NN — 10:12
Русский уголь — 10:09
Свистуны — 09:39
Сонная одурь — 10:01
Студент — 10:35
То была она! — 10:07
Унтер Пришибеев — 10:10
Устрицы — 10:30
Хирургия — 10:06
Циник — 10:41
Шуточка — 10:05