Примечание
В «Жемчужном ожерелье» Н. С. Лескова в форме литературного спора обозначены «архетипичные « черты жанра святочного рассказа: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещения, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело». В XIX в. термины «рождественский» и «святочный» употреблялись как синонимы, хотя рождественский рассказ литературно-письменного (западноевропейского) происхождения, а святочный рассказ наследник устного фольклорного жанра былички.
Для «малой прессы» была характерна привязанность к православному календарю. Целые полосы отводились под рисунки, юморески, сценки, рассказы, посвященные Рождеству, Крещению, Пасхе, Троице и другим церковным праздникам. Объясняется это, очевидно, тем, что «малая пресса» ориентировалась на демократического читателя, пусть даже и не верующего, но не выходящего за рамки бытового православия. Чехов, сотрудничавший с «малой прессой» в 1880-е годы, не мог пройти мимо рождественского и святочного рассказов. Всегда остро ощущая штамп и стереотип, он и в этом случае вступал в сложные отношения с жанром. Во-первых, рождественский и святочный рассказ у Чехова необходимо отличать от многочисленных юморесок на новогодние темы. («Завещание старого, 1883 года», «Мошенники поневоле» и др.). Во-вторых, писатель нередко пародировал и жанр, и его основные признаки. Так, уже первый «святочный рассказ» «Кривое зеркало» (1883) был построен на профанации сакрального. Десакрализация праздничного времени будет означать особую соотнесенность с «памятью жанра». Особенно наглядно это видно в рассказах «Восклицательный знак» (1885), «Ночь на кладбище» (1886), означенных в подзаголовках как святочные, в рассказе «То была она» (1886) и др. В этих рассказах есть элемент литературной игры: жанровое ожидание читателей не сбывается.
Прежде всего Чехов отказался от чудесного и сверхъестественного. Сам по себе такой отказ еще не означал новаторства. Действие многих святочных и рождественских рассказов Н. С. Лескова тоже происходило в реальном времени и пространстве, а святочный мотив нечистой силы, например, в «Путешествии с нигилистом» был дан в политическом контексте, т.е. модернизирован. Это был сознательный принцип: «… и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы».
Но Чехов не просто модернизировал, он усложнял картину мира. В рассказе «Сон» (1885) повествование балансирует на грани смешного и серьезного, пафоса и иронии, анекдота и притчи. По этому же принципу построен рассказ «Зеркало» (1885). В нем Чехов использует один из самых распространенных сюжетных мотивов святочного рассказа — мотив гадания в Васильев вечер. Ничего сверхъестественного в рассказе не происходит. Все, что героиня видит в зеркале, мотивировано сном. А видит она свою будущую жизнь: замужество, рождение детей, смерть мужа. Если смерть мужа результат жизни Нелли, для которой «суженый составлял все», то зачем тогда сама жизнь?
Этот иронический парадокс заставляет читателей задуматься о смысле жизни. Тема смысла жизни уже расширяет границы жанра, придает святочному рассказу характер притчи. При этом назидательность, которая присуща притче, уходит у Чехова в подтекст, растворяется в свободном от всяческого догматизма смехе анекдота.
В рождественских рассказах Чехова все мотивировки тоже реальны и чаще всего связаны с областью психологии. При этом христианские заповеди и добродетели вместо того, чтобы стать предметом изображения и, соответственно, определять сюжет, приобретают характер аксиологического знака, они даны как сюжетный фон, а не как его центр. Все это заметно уже в первом рождественском рассказе Чехова «В рождественскую ночь» (1883). В «Ваньке» (1886) происходит усложнение проблемности жанра: рождественское чудо приобретает драматический и даже трагический оттенок. Внимательно прослушаем рассказ в исполнении Джахангира Абдуллаева.
Сюжетную основу рассказа составляет письмо Ваньки Жукова дедушке. В письме отражены те же особенности детского (элементарного) сознания, что и в рассказах «Гриша», «Детвора», «Мальчики» и др. Это особая детская логика, ограниченность кругозора, повышенная эмоциональность и т.д. Характерна, например, смена местоимений в поздравлении: этикетное «вы» соседствует с природно-родственным «ты». «Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога». Или логическая неувязка в утверждении: «А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а что чаю или щей, то хозяева сами трескают».
Формально (лексически, орфографически, стилистически) письмо Ваньки Жукова сродни таким юморескам Чехова, как «Письмо к ученому соседу», «Каникулярные работы институтки Наденьки N», «Два романа», «Роман адвоката», «Из дневника одной девицы», «Жалобная книга», где предметом изображения становится письменное слово в его социокультурном значении. Его образ зависит от среды, пола, профессии, возраста субъекта речи. И если бы Чехов ограничился только текстом письма и адресом («На деревню дедушке»), перед нами была бы еще одна юмореска с анекдотическим сюжетом и с социальным подтекстом – тяжелая судьба крестьянских детей, отданных в «мальчики» в город.
Однако в рассказе есть и план авторского повествования. В нем-то и происходит усложнение проблемности, смена эстетических значений (комическое переходит в драматическое). Обратим внимание на то, что «далекое прошлое, представляющее деревенскую жизнь Ваньки в феноменах его памяти – в воображении, воспоминании и сне», лишено тех признаков детского сознания, о которых говорилось выше и которые так ярко представлены в плане письма.
«Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых». Но дальше доминирует точка зрения повествователя, взрослого человека, знающего о людях и жизни неизмеримо больше ребенка. «Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижный старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами», дед «балагурит с кухарками», «щиплет то горничную, то кухарку», кричит: «Отдирай, примерзло», когда бабы нюхают его табак и чихают; из озорства он дает понюхать табак собакам, при этом «Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону, Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом». Кстати, «иезуитское ехидство» Вьюна тоже подмечено взрослым человеком, Ванька едва ли мог отыскать в «феноменах памяти» такое словосочетание.
Как видим из этого описания, «милый дедушка» – это непутевый деревенский старик, пьяница и балагур, едва ли помнящий о внуке. В авторском повествовании корректируется детская точка зрения и на «любимицу Ваньки» барышню Ольгу Игнатьевну. «Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи для Ваньки». Барышня выучила мальчика «читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль», но все это «от нечего делать», а когда мать Ваньки умерла, его спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину». Ребенок не знает этих обстоятельств и верит в добро, в рождественское чудо.
Эту веру и отражает план письма. Письмо восстанавливает социальные связи ребенка с «милым дедушкой», с Ольгой Игнатьевной, с деревенским миром («кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру»). Одиночество деревенского мальчика в Москве безгранично, это поистине чужой мир. Однако абсолютизировать конфликт «своего» и «чужого», как это иногда делают исследователи, не стоит. Скорее, у Чехова дан «детский» вариант «взрослого» конфликта – несовпадение представлений героя о мире с реальностью. Ведь и деревенская реальность не так добра по отношению к мальчику, как ему представлялось.
Рождество – один из величайших христианских праздников, приобщающий человека к тайне земного воплощения Бога. Крестьянские дети на Руси были участниками ритуально-обрядовых действий наравне со взрослыми: они колядовали, пели на клиросе и т.д. Ванька же реально выключен из праздничного времени, знаки которого разбросаны по всему тексту. Хозяева и подмастерья ушли к заутрене. Мальчик стоит в молитвенной позе, на коленях, но занят мирским делом – пишет письмо. Прежде чем вывести первую букву, «он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ» (С., 5, 478). Из текста письма мы поймем, чего он боится – возвращения хозяев. Описывая Москву, он отметит: «Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают» (С., 5, 480). И поход за елкой, и золоченый орех – все это знаки праздничного времени.
Но будучи выключенным из него реально, в настоящем времени сюжета, Ванька восстанавливает утраченное единство с миром в феноменах памяти. Он знает весь ход течения праздничного времени. «Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви», потом будут колядки, новогодняя елка у господ с гостинцами и т.д. В этом контексте золоченый орех, конечно, символ, но едва ли он «показывает бедность мира, в который хочет вернуться мальчик». Это особый мир детских ценностей, в котором 10 копеек могут быть больше рубля («Детвора»), а золоченый орех равен золотому.
Финал рассказа двойствен. С одной стороны, коммуникация состоялась, хотя письмо никогда не дойдет до адресата. «Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом» (С., 5, 481). Формально рождественский рассказ Чехова заканчивается счастливо. С другой стороны, финал трагичен и трагическое не ограничивается детской ошибкой. Девятилетний мальчик умоляет деда: «… увези меня отсюда, а то помру» (С., 5, 479). «Дедушка, милый, нету никакой возможности, просто смерть одна» (С., 5, 480). «А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался» (С., 5, 481). Смерть из идиомы становится трагической возможностью. Масштабы трагедии детское сознание не улавливает, они доступны только авторскому сознанию.
В русской литературе у чеховского рассказа есть только один аналог – рождественский рассказ Ф. М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке». В отдельных деталях сюжета эти рассказы даже совпадают. Как и Ванька Жуков, герой Достоевского приехал в большой город из провинции («где было так тепло и ему давали кушать»), он остается сиротой, люди в большом городе к нему безжалостны. Есть и аналог золоченого ореха с праздничной елки – это копейка, которую подала барыня, да и сам образ чужой елки, чужого праздника центральный и у Чехова, и у Достоевского. «А на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то». В рассказе Достоевского также пересекаются две точки зрения – взрослая и детская и, соответственно, мир, данный в кругозоре ребенка, корректируется автором-повествователем. Но если у Чехова смерть сироты в Москве все-таки гипотетична, то герой Достоевского замерзает в Рождество на улице. В предсмертном сне он оказывается у Христа на елке. «У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки»7. Отсутствующая «здесь» в реальном времени-пространстве справедливость восстанавливается «там», в сфере ноуменального. И хотя автор-повествователь все время подчеркивает, что он «сочинил» эту «историю», она утверждается как трагический факт. «Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа – уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться или нет?»8
Трудно сказать, помнил ли Чехов о Достоевском, когда писал свой рождественский рассказ, но тот и другой говорят о чуде рождественской ночи с известной долей иронии. Специфической условности рождественского рассказа противопоставлялась трагическая реальность как единственный феномен, заслуживающий доверия. Страдания ребенка и у Достоевского, и у Чехова не просто свидетельство социального неустройства. Само время действия – рождественская ночь –вводит евангельскую тему: «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Матф., 18:5). Мир же не принял маленьких страдальцев, оба находят положенную им долю счастья в Рождественскую ночь вне реальности: один у Христа на елке, другой во сне.
Между тем Чехов не повторял Достоевского в аксиологическом плане. Субъект повествования у Достоевского эмоционально активен, все акценты расставлены, оценки даны: он ставит себя и каждого читателя на место мальчика и буквально вопиет о любви к маленькому страдальцу, напоминая о Христе. Повествователь у Чехова эмоционально нейтрален, его позиция – вместе с Ванькой Жуковым, а не вместо него. Но главное отличие – ребенок не объект любви, а субъект. Ванька Жуков любит дедушку, Каштанку, Вьюна, Ольгу Игнатьевну, деревню, и неважно, что в его представлении мир оказывается лучше, чем он есть на самом деле. Любовь делает его по-настоящему ценностно-значимым, преображает. Вот эта-то преображенная силой любви реальность, где люди, животные, растения, всякая тварь, всякое дыхание родственно связаны, и есть подлинное чудо рождественской ночи, внутренняя тема рождественского рассказа Чехова.
Итак, обращение Чехова к святочному и рождественскому рассказу не было случайным. Ироническое отношение к жанру сочеталось у писателя со стремлением обновить его. Поэтому в его творчестве есть и пародийное снижение, и перечисление сюжетных и стилистических клише, и оригинальные интерпретации рождественского чуда. Нет сомнения в том, что мы имеем здесь дело не только с литературной традицией, «памятью жанра», литературной игрой, но и с аксиологическим феноменом русского православия в форме народного христианства, к глубинным символам которого Чехов тяготел на протяжении всей жизни.
(Анатолий Собенников, отрывок из книги «Чехов и христианство»)
96 
